Аннабель обхватила руками перила, ее взгляд был прикован к жеребцу.
– Он великолепен, – восхитилась она, – такой сильный и в то же время грациозный.
– Он и не мог быть другим, – ответил герцог. – Андалузскую лошадь вывели, скрестив европейскую теплокровную и арабскую чистокровную, и она вобрала лучшее от обеих пород.
От этих слов на лице у Аннабель заиграла улыбка, одна из тех легких, загадочных улыбок, которые так завораживали Монтгомери.
– Как его зовут? – спросила она.
Монтгомери назвал официальное, очень длинное испанское имя, которое было записано в документах жеребца.
– Боже, – изумилась девушка, – и как же его называете вы?
– Никак, – сказал Монтгомери и, увидев ее недоуменное лицо, добавил: – Это же не собака, чтобы давать ей кличку.
По глазам девушки было видно, как в голове у нее мелькают какие-то мысли.
– Ну, давайте же выкладывайте, мисс. Уверен, вы уже дали ему имя.
Аннабель посмотрела на лошадь, прикрывая рукой глаза от солнечных бликов.
– Он похож на Аполлона.
Греческий бог света. Почему бы и нет? Имя очень подходило скакуну.
Подергивая ушами, к ним подошел любопытный старый конь.
– А ты кто?
Аннабель обратилась к животному, и герцог не мог отделаться от ощущения, что ее тон сейчас гораздо теплее, чем при разговоре с ним. Мерин прижался к ее ладони, ноздри его раздулись, когда он уловил аромат яблока.
Девушка подняла на Себастьяна глаза, на лбу появилась тревожная складка.
– Почему он весь в пятнах? Он болен?
– Нет. Просто очень стар, ему скоро тридцать.
Она погладила серую морду.
– А не слишком ли он слаб для работы?
– Он уже не работает, он на пенсии.
Аннабель замолчала от изумления.
– Вы держите лошадей на пенсии?
– Да.
– Почему?
– Потому, что они хорошо послужили мне, так зачем отправлять их на мыло раньше времени?
Аннабель задумалась на мгновение. Затем погладила лошадь и пробормотала что-то вроде «но ведь это гораздо эффективнее». Реплика могла бы вызвать у Себастьяна раздражение, однако голос ее звучал так нежно, как при беседе с дряхлой лошадью. Что-то всколыхнулось у него в душе, будто на холоде вдруг повеяло теплом. В горле стоял комок. Почти два десятка лет он не употреблял спиртного, а охватившее его чувство ничем не напоминало обжигающий горло виски. И все же он был пьян. Интересно, можно ли опьянеть лишь от одного присутствия женщины?
Аннабель посмотрела на него мельком, и от ее взгляда у него закружилась голова. Да! Да, оказывается, можно опьянеть от женщины. Черт бы побрал послушного Стивенса, который своим появлением положил конец их уединению.
– Аннабель, до моего отъезда ты должна дать мне свои мерки, – сказала Хэтти.
Аннабель оторвала взгляд от бумаг. Из окон падал тусклый послеполуденный свет. Хэтти восседала на диване, как императрица, перед ней на низком столике красовалось блюдо с виноградом.
– И зачем же, мисс Гринфилд?
– Затем, что у меня есть предчувствие – тебя пригласят на новогоднюю вечеринку Монтгомери. Вот тогда тебе и понадобится бальное платье.
– Ну, это вряд ли.
– Но ведь ты собираешься на рождественский ужин к леди Лингхэм.
– Только потому, что в это время я все еще буду прозябать в Клермонте.
– Ну хорошо. Только представь – а вдруг случится чудо и тебя пригласят на главный бал года. Что ж тогда? Отказаться лишь потому, что тебе нечего надеть?
– Только представь – а вдруг я закажу бальное платье, а меня не пригласят.
Хэтти отправила в рот еще одну виноградину.
– Тогда у тебя останется бальное платье, а оно, знаешь ли, никогда не помешает.
Аннабель вздохнула.
– Катриона, а ты что скажешь?
Катриона, свернувшись калачиком в большом кресле, тут же оторвалась от своего блокнота.
– Вообще, сама я предпочитаю держаться подальше от всяких балов, но раз уж отец настаивает, чтобы я пошла, то лучше отправиться туда всем вместе.
Аннабель сощурилась и произнесла с укоризной:
– А я так надеялась на твою поддержку, дорогая.
– Сестра пишет, в магазин Селесты поступил новый шелк изумрудного цвета, – сказала Хэтти, указывая на письмо, лежащее рядом с тарелкой. – Ах, как тебе пойдет изумрудный!
Селеста. Модистка с Бонд-стрит была настолько известна, что могла позволить себе называться просто Селеста, а такие, как Аннабель, знали ее лишь по новейшим журналам мод, которые Хэтти тайком привозила в общую комнату их колледжа. «В ее руках шелка струятся как вода, ее творения преображают леди так же, как золотая оправа бриллиант…»
Аннабель посмотрела на свое письмо Гилберту, в котором сообщала, что больна и находится в оксфордских апартаментах Катрионы в колледже Сент-Джонс. Если бы она призналась, что проводит Рождество в компании герцога Монтгомери и обсуждает шелка от Селесты, родственники бы сочли, что не прошло и трех месяцев пребывания в высшем учебном заведении, как у нее помутился разум, и немедленно призвали бы ее в Чорливуд, не дожидаясь Рождества. Аннабель снова принялась за письмо.
– Тебе совсем неинтересно обсуждать наряды? – В голосе Хэтти слышалось разочарование.
– Бальное платье мне не по карману.
Хэтти на мгновение замолкла, потом протянула:
– Я как раз раздумывала, что бы подарить тебе на Рождество…
Аннабель окинула подругу холодным взглядом.
– Хэтти, для благих дел я не подходящий объект.
По крайней мере, у девушки хватило порядочности изобразить раскаяние – правда, лишь на мгновение. Затем в ее глазах появилось лукавое выражение.
– Конечно-конечно, – согласилась Хэтти. – Вообще-то оно тебе обойдется довольно дорого. Пять часов в неделю будешь позировать мне для Елены Троянской.
Снова Елена Троянская?
– Изумрудный шелк, – сладко пропела Хэтти, – шампанское, вальс, самые завидные холостяки. И…
Аннабель вскинула руки.
– Хорошо, хорошо. Получишь и мои мерки, и Елену Троянскую.
Лицо Хэтти засияло, как огромная рождественская елка в главной гостиной Клермонта.
– Ты просто душечка!
В углу часы с маятником пробили раз, второй.
– Ох, простите, – встрепенулась Хэтти, – тетя сейчас проснется.
Катриона в изумлении смотрела, как за подругой закрывается дверь.
