Робби показал на дорогу.
— Я оставил машину там, потом прихожу — а ее нет.
— И сколько она там стояла?
— Не так долго.
— Может, ее эвакуировали?
— Ее кто-то угнал, — сказал Робби упрямо.
— Ужасно, — повторила Лэйси-Мэй.
Они постояли, помолчали, пока вранье Робби немного уляжется. Он спросил про девочек.
— У них все хорошо, — Лэйси-Мэй решила не рассказывать ему подробностей. Какой смысл? Что он сделает? У него своих проблем хватает.
— Ноэль ставит спектакль, — сказала она. — Приходи.
— Ага, пожалуй. Приду, — сказал он.
Она смотрела, как он курит, как дрожат его пальцы при каждой затяжке. Лэйси-Мэй вдруг поняла, что, не знай она его, она бы решила, что он бездомный. Ладони у него порыжели, шея была грязная, небритая. Он как-то обычно приводил себя в порядок, прежде чем встречаться с ней, с девочками. Они были недалеко от Первой. Здесь неподалеку был «Кедр», через несколько улиц, дети туда любили ходить.
— Давай отвезу тебя домой, — сказала она.
— Давай, если ты не занята.
Они переходили дорогу, и Робби шаркал за ней, когда Лэйси-Мэй сказала ему про Дженкинса. Робби остановился как вкопанный.
— Ты проверяла питомник?
— Звоню каждый день, но зря. Ты же знаешь, там не держат собак подолгу.
— Может, кто-то его подобрал и взял домой?
— Он такой старый, — сказала Лэйси-Мэй. Она увидела, какое у Робби сделалось лицо, и добавила: — Но все может быть.
Робби стоял, замерев, посреди улицы, нахмурившись, приоткрыв рот.
— Такой был хороший пес, — сказала он.
Лэйси-Мэй взяла его за рукав и оттащила от проезжей части.
В машине от него разило еще сильнее. Лэйси-Мэй опустила окно.
— Бедные мои девочки, — сказал он. — Что они будут делать без любимой собаки?
Лэйси-Мэй завела машину.
— Переживут.
— Нет, Лэйси.
Он говорил с жаром, и она увидела, что он уставился на нее горящими выпученными глазами.
— Как ты можешь так говорить? Как ты могла сказать…?
Робби ударил ладонями по приборной доске. Потом заколотил кулаками. Да чтоб тебя, кричал он. Машина зашаталась от его ударов.
В конце концов, тяжело дыша, сипя, раскрасневшись, он успокоился. Потом положил голову на руки и согнулся.
— Так нечестно, — сказал он, и Лэйси-Мэй потерла ему спину.
Она делала и не делала столько всего, чтобы избавить его. А в результате, от чего она его избавила и избавила ли?
— Не переживай, — сказала она. — Может, я не права. Может, он еще найдется.
Утром перед первой репетицией в костюмах Джи проснулся рано, чтобы прогнать свой монолог. Это была речь из начала третьего акта, когда Клавдио пытается убедить свою сестру Изабеллу отдаться Анджело, чтобы спасти ему жизнь. Не слишком благородно, и сразу видно, что Клавдио — это не сплошные добрые намерения. Он вел себя эгоистично, умолял ее, но Джи понимал Клавдио, понимал его ужас перед смертью. Он говорил: «Да, да. Но умереть, куда-то кануть в безвестность. В холодной тесноте лежать и гнить…»
[26]. Эти слова запоминались сами собой. Он спотыкался в середине монолога, на всех этих «иль», на бесконечных придаточных, за которыми терялся смысл. Он торопился, пока не добирался до фраз, которые его удерживали, напоминали, что он хочет сказать. «И самая мучительная жизнь <…> [будет] раем в сравненье с тем, чего боимся в смерти»
[27].
Монолог вышел неплохо, и дочитав, он поцеловал пальцы и приложил их к портрету Рэя на стене. Он бы так хотел, чтобы отец пришел посмотреть спектакль. Он пошел вниз.
Линетт уже оделась и жарила яичницу на кухне. Она согласилась подвезти его до школы. К его удивлению, Джейд тоже сидела за столом, с черными кругами вокруг глаз, и держала в руках еще полную чашку кофе. Она была в пижаме, но выглядела так, будто вообще не спала. Джи бы не удивился, узнав, что она тихонько пришла домой под утро, переоделась в пижаму и спустилась на кухню. Она любила притворяться. Ему это надоело.
— Линетт сказала мне, куда ты идешь.
— А я и не скрываю.
— Ты меня вообще не слышишь, да? И не слушаешь.
— Мы это уже обсуждали, — сказал он, но Джейд не унималась.
— Ты играешь с огнем, а я пытаюсь тебе показать, что одно неправильное решение может испоганить тебе всю жизнь.
— Почему ты просто не скажешь, что мое рождение испоганило жизнь тебе? Ты же это хочешь сказать?
— Джи! — вмешалась Линетт. — Не хами матери.
— Хватит уже притворяться, как будто я не знаю, что она думает, давно пора все сказать.
Джейд спокойно сидела за столом, перебирая пальцами.
— Моя жизнь не разрушена, — сказала она. — Но поверь мне, я знаю про эту твою девчонку такое, что ты не обрадуешься.
— Да мне все равно.
— Это потому, что ты не думаешь головой.
Джи вдруг стало стыдно. Он промолчал и поднялся на ступеньку, как будто можно было просто развернуться, убежать к себе в комнату и захлопнуть дверь.
— Если ты собираешься-таки играть в спектакле, можешь меня не ждать.
Джи так и встал, онемев.
— Ты что, серьезно?
— Хочешь вести себя как мужчина — я могу к тебе так относиться. Считаешь себя взрослым — так будь взрослым.
— Но там будут все родители.
— Я не собираюсь сидеть и хлопать, как будто очень горжусь тобой, и не надейся.
Джи чувствовал, что мать его испытывает. Она хотела продемонстрировать, насколько он слабее по сравнению с ней. Хотела, чтобы он сдался. И она была права — он действительно слабак. Он хотел, чтобы она сказала, что передумала, что она несерьезно. Он ждал, а она молчала.
— Линетт, отвезешь меня?
Линетт перестала возиться у плиты. Она прислонилась к стене, сильно закусила губу и выглядела так, будто сейчас расплачется. Кивнув ему, она выключила плиту и так и оставила яичницу в горячей сковороде. Она поспешно собрала вещи, и Джи вывалился во двор. Джейд с Линетт спорили. Когда Линетт вышла, она приобняла его одной рукой, подвела так к машине, и они поехали в школу.
— Я наверняка рассказывала тебе, почему никогда не хотела детей.
— Ага. Ты и так всю жизнь о них заботилась, с тебя этого хватило.
— А теперь посмотри на меня. Полюбуйся на эту жизнь. Присматриваю за тобой уже десять лет. — Линетт заморгала, как будто от слез. — Хотя теперь-то я тебе почти не нужна.
