Нельсон убрал телефон в карман. Он пока не был готов ей звонить и насчет пьесы еще не решил. Он не знал, готова ли Ноэль его принять, или он вернется домой и обнаружит все то же самое. Она осталась в Золотом Ручье — этому он сочувствовал. Невозможно находиться дома и не горевать, не вспоминать. А здесь, здесь столько красоты, столько всего, на что можно отвлечься. Мосты, реки, узкие мощеные улочки, вино и бенье, сады и луна, и секс, Le Génie de la Liberté.
Он пошел в сторону метро до Бельвилля. Ему хотелось найти парк, где он гулял один раз студентом. Там были одни темнокожие и небелые парижане, и он чувствовал, как сливается с толпой, исчезает. В этом была прелесть его цвета кожи в путешествиях. В некоторых уголках мира он мог быть кем угодно, откуда угодно. Мог быть бразильцем, доминиканцем, мог быть с Ямайки, мог быть черным лондонцем, эмигрантом из Африки в Париже. В других местах это было невозможно: в Австрии, на юге Франции, даже в Бостоне и кое-где в Северной Каролине, как раз где жила семья Ноэль. В тех местах, где еще больше чувствовалось, что его разглядывают, за ним следят, ждут, когда он оступится. Но не здесь, не сейчас.
Он поднялся из метро и стал спрашивать, как пройти к парку Дебутт-Шамон. По дороге зашел в магазин, купил персиков, бутылку вина, хлеб с семечками и камамбер. Он быстро нашел парк — зеленые склоны, мутный пруд, острые белые скалы, заплетенные виноградом. С вершины холма он смотрел на десятки парочек, которые разлеглись на пледах и, сплетясь телами, целуются, или читают, или дремлют на солнце. Такой картины он и желал.
Нельсон вынул пробку из бутылки. Налил несколько капель в пластиковый стаканчик и отставил, не пробуя. Склонил голову. Затем вылил вино на траву и снова наполнил стаканчик.
В первое его лето тут стипендия покрыла курс истории искусства, билеты на самолет, общежитие, то есть все, кроме повседневных нужд. Он так и питался — багетами и сырной нарезкой. Вино и травку стрелял у однокурсников. Чтобы не платить за метро, он проходил много миль в день. Ему еле хватало на билеты во все музеи, но он твердо решил гулять и фотографировать, когда в музей было не попасть. Его однокурсники ходили в рестораны, заказывали утку и улиток, ужинали на сорок евро и считали это обязательным элементом их пребывания в Париже. Нельсон ел фалафели с острым соусом, блины с маслом, ветчину в нарезке, которые запивал белым вином. Он ел на берегу Сены, ел на скамейках в парках, ел на бордюре тротуара в Марэ. Он посылал Ноэль открытки на ломаном французском. Он мастурбировал, думая о ее груди, и пытался намекнуть на это всякий раз, когда одалживал у соседа телефон и созванивался с ней — она вернулась обратно, в Северную Каролину, и страдала под материнской крышей. Иногда она запиралась в ванной, и они трогали себя в тандеме. Когда она кончала, он принимался громким голосом рассказывать про все, что видел за день, в основном про книжные магазины и сады — где вход бесплатный, а потом вытирал руки и отдавал телефон соседу, не глядя на него, и один уходил в ночь, снимал на долгой выдержке птиц и граффити, детей в фонтанах, витражи соборов, плеск реки о набережную.
В то лето он чувствовал себя человеком без прошлого. Он жил анонимно, и эта жизнь казалась ему шикарной. Он выскользнул из собственной кожи, он стал новым собой, он был в Европе. Ему казалось, что он так далеко от своих первых шагов. От дома ему хотелось оставить только одно — Ноэль. Ему не хватало ее; он представлял, как поведет ее в Же-де-Пом смотреть фотографии. Воображал, как покупает ей мороженое, как они гуляют по Тюильри и Ноэль любуется красными цветами и уговаривает его сделать совместную фотографию. Она приглаживает его брови, облизнув палец. Он ведет ее через Пер-Лашез, и они не говорят о мертвых, о том, что потеряли; они держатся за руки, крепко, и становятся ближе. Прохожему они покажутся веселыми, беспечными. Даже тогда он ее обожал; любовь к ней возникла до всего, когда он еще ничего не знал о себе.
Первый раз он изменил ей в выпускном классе. Ноэль ушла на поминки по своей знакомой, которая неожиданно умерла, исчезла с занятий. Она не сказала ему, куда идет, но он знал. Оставшись один, он пошел в общую комнату, гостиную на первом этаже общежития. Ни с кем на этаже он не общался, но не знал, куда еще себя деть. Все смотрели футбол, передавая по кругу огромную пачку чипсов. С ними была девушка с огромными глазами и челкой, закрывавшей пол-лица. Она сидела, сгорбившись, нога на ногу — худенькие коленки, сетчатые колготки. Поглядывала на него и угощала пивом. Когда он пил, она тоже пила, как его отражение. Так долго он старался вести себя хорошо — и теперь все испортить из-за нее. Наверняка она знала, что он с Ноэль. Ей было все равно. Он встал, чтобы уйти, и она пошла за ним. Они поднялись по лестнице, и она коснулась его ладони и переплела пальцы. Он сжал руку, и все кончилось. Скоро они уже оказались в его комнате, он — в ней, и она сильно прикусила его указательный палец, чего Ноэль никогда не делала и что возбудило его до крайности. Он кончил слишком быстро, чему был только рад, — ему хотелось, чтобы она ушла. Жаль, что нельзя прокипятить простыни, думал он, загружая стирку. А потом все подливал и подливал отбеливатель. Когда той ночью Ноэль зашла к нему в комнату, у нее были красные глаза, но про поминки она ничего не сказала. Пока она спала, он обнимал ее и с отвращением думал о том, что сделал. Но шли дни, и никто ничего не узнал; большеглазая девушка больше не объявлялась. Он сумеет сохранить еще один секрет — еще одну жизнь, которую он спрячет и будет доставать, когда надо. Он все повторял про себя, что от этого он Ноэль оградит. До сих пор он держал эту другую жизнь в узде.
Он решил позвонить. Услышит ее голос и в нем найдет ответ. Услышит свою Ноэль, придет в себя, поедет домой. Или услышит, что она по-прежнему в трясине, — тогда привезет ее сюда. Покажет ей пекарню, Сену. Телефон звонил, звонил. Она не отвечала. Так ему и надо. Он подлил себе вина. А затем его телефон завибрировал — ее имя на экране, Ноэль, его жена, ее фотография. Снятая на телефон, с мокрыми волосами, скрестив ноги, сидит на полу в их старой квартире и держит в руках газету с рецензией на ее новую постановку. Критик назвал спектакль блистательным. И она, Ноэль, действительно блистательна. Нельсон взял трубку.
— Малыш, — сказал он. — Никак не совпадем. — Намекать, что он тоже звонил, было не совсем честно. — Как ты?
— Смотрите-ка, кто это у нас пропал и нашелся.
Голос его тещи, слишком высокий и слабый.
— Мой блудный зять. Он возвращается домой? И ждет праздника в свою честь? Упитанного тельца?
Нельсон услышал глухой кашель. Тишину наполнило ритмичное пиканье. Он старался не подать виду, как удивлен, что Ноэль навещает мать. После стольких лет.
— Где моя жена?
— Они с Дианой пошли кое-что мне купить. Я хотела кока-колы и лакрицы. Я в больнице. Но Ноэль ведь тебе уже об этом сказала.
— Она оставила вам свой телефон?
— В больнице не работает телефон, а я жду звонка от Маргариты. Или Робби. Они оба пропали.
— Пропали?
— Не подходят к телефону, а мы не знаем, где они. Значит, пропали. А ты что? Тоже пропал?
