Мысль эта так меня оглушает, что я натыкаюсь на стену, задевая тяжелую картину в золотой раме.
– Осторожнее! – говорит Джордж, протягивая руку, чтобы поправить покосившуюся картину. – Не ушиблась?
– Все нормально. Должно быть, просто нервничаю. Понимаешь?
Слова вылетают изо рта совершенно неосознанно, но я понимаю, что они правдивы. Действительно нервничаю. Видеть всех этих людей, ужинать с ними. Колдун, который спас меня, парень, который меня вылечил, девушка, которая меня вымыла, шут, который со мной подружился. Я у каждого из них в долгу, и все же они мои враги. Они так добры ко мне, и все же я готовлюсь их убить. Это так путает мысли, что под ложечкой собрался тугой тяжелый ком.
– Понимаю. – Он поворачивается ко мне с сочувственной улыбкой. – Если станет совсем невмочь, просто извинись и уйди. Скажешь, что плохо себя чувствуешь. Все тебя поймут.
– Все будет в порядке.
Джордж пристально смотрит на меня.
– Оглядись вокруг, – говорит он, разводя руками. – Я знаю, ты привыкла к королевскому дворцу, но тут тоже отличный дом. Возьмем, к примеру, вот эту дорожку. – Он указывает на дорожку, идущую по всей длине коридора. Красивая, сплетена из темно-синей, желтой и зеленой материи. – Ее смастерила слепая женщина, у которой нет руки. Не правда ли поразительно? Это случилось больше пятисот лет назад. Конечно, у нее много времени ушло на работу…
– Правда?
– О да, – отвечает он торжественно. – Видишь ли, когда вкладываешь деньги в изящные предметы домашнего обихода, главное – найти ремесленника с наибольшим числом физических недостатков. Тогда можно набивать цену до бесконечности.
Я закатываю глаза, но он идет вперед, даже не взглянув на меня.
– Видишь портрет? – Он указывает на картину, которую я чуть не сшибла, – женщина с мрачной физиономией. – Написан карликом. Приходилось целыми часами стоять на стремянке, чтобы доставать до мольберта. Картины, написанные карликами, стоят втрое против картин, написанных людьми обычного размера.
Я чувствую, как мои губы начинают невольно расползаться в улыбке.
– А эти вот, – Джордж указывает на медные подсвечники, закрепленные на стенных панелях темного дерева, каждый в форме цветка ириса, – ковал кузнец, у которого ни рук, ни ног, одно туловище. Можешь себе представить? Он все это выковал лишь зубами и языком. Исключительные вещи! Попробуй-ка такое оценить.
Я смеюсь – не могу удержаться. Джордж кладет ладонь мне на руку и ведет по коридору. Где-то в середине его рассказа о глухом мастере, вырезающем лютни, я замечаю, что мы уже спустились, стоим посередине огромной прихожей. Прямо передо мной – деревянные двустворчатые двери, по краям их большие окна со средником, и в каждое инкрустирована эмблема из цветного стекла: солнце, обрамленное квадратом, затем треугольник, затем еще круг, который на самом деле – змея, глотающая собственный хвост. Эмблема реформистов.
На самом деле это алхимический глиф: набор символов, у каждого из которых свое значение. Солнце – свет, просвещение, заря новой жизни. Квадрат – физический мир. Треугольник – символ огня, катализатора перемен. Змея же – Уроборос – означает единство.
Объединенные в одно целое, эти символы порождают новый – символ сотворения философского камня, субстанции, превращающей обычные металлы в золото. Этого не реформисты пытаются достигнуть, а алхимики, но конечная цель одна и та же: перемена. Они хотят добиться в Энглии перемен: в политике, в умонастроении, в точке зрения на магию.
Это очень похоже на идею о превращении металлов в золото. Главным образом – своей невозможностью.
– Он лютни не слышит, так что ты ни в жизнь не догадаешься, как он ее настраивает, – продолжает Джордж. – Берет за гриф и вставляет его себе в… в чем дело?
Я смотрю поверх его плеча и вижу, что они уже сидят за огромным обеденным столом. Не различаю, кто именно, не могу понять, сколько их. Едва-едва осознаю их присутствие. Потому что то, что здесь происходит, в этой комнате, эта магия… нет.
Делаю шаг назад, еще один. Сердце набирает скорость, живот стягивает судорога – как перед охотой. Только здесь охоты не будет – если я себя не выдам. Я даже сбежать не могу, хотя и очень хочется. Хочется куда-нибудь подальше, подальше отсюда.
Там, где должен быть потолок, нет ничего. Широкий кусок неба, и вся Вселенная клубится надо мной в темноте.
Глава девятая
Я смотрю на нее, не в силах отвести взгляд.
Небо темно, черно и пусто, как в ту безлунную ночь, когда меня арестовали. И на этом фоне вертятся звезды: большие и яркие, и маленькие, тусклые. Планеты мелькают между ними цветными шариками, широко, лениво вращаясь вокруг какого-то ярко-оранжевого солнца. Перевожу взгляд на Николаса, который под всем этим сидит: руки простерты вверх, ну просто всемогущий бог – нет, скорее небесный дирижер: помавает дланью туда-сюда, и планеты со звездами пляшут под его мелодию.
В благоговейном ужасе смотрю, как на небе возникает черта, а рядом с ней – череда мелких цифр и знаков. Николас поворачивается к стоящему рядом человеку. Тот одет во все черное, будто клирик, в одной руке толстая книга в кожаном переплете, в другой – готовое к записям перо.
– Транзитный орб, два градуса, Нептун в трине с натальным Юпитером, – тихо говорит Николас и делает паузу, давая клирику записать. – Скажи ему, что сейчас лучше не дергаться. До четырнадцатого числа следующего месяца, хотя и не позже. Все пустяки, которыми он занимается, могут подождать. И пусть хорошенько поразмыслит, не заткнуться ли ему и не помолчать несколько дней. Его жена, насколько я знаю, будет только рада.
Все вокруг стола смеются.
Это астрология – могу опознать, меня учили. Многие колдуны обращаются к астрологическим таблицам, ища божественных ответов у планет и звезд. Это общая практика – я такие таблицы дюжинами находила в домах колдунов, которых приходилось брать. Но никогда я еще не видела, чтобы колдун делал такое точное полномасштабное изображение звездного неба. И как тогда, когда он раздваивался и расчетверялся передо мной в тюрьме Флит, я не знаю, как он это делает. Не понимаю, как это возможно.
Отступаю еще на шаг. И тут, будто звезды ему подсказали, Николас поднимает глаза и встречается со мной взглядом над столом. Делает знак рукой – клирик перестает записывать. Повисает молчание. Мне не нужно даже смотреть – я и так чувствую, что взгляды всех сидящих обращены на меня.
– Элизабет!
Мое имя, провозглашенное через всю Вселенную, пробуждает меня от задумчивости. И сразу исчезает небо, звезды, планеты, солнце. Потолок как потолок, в нем балки, с полдюжины небольших люстр висят над столом через равные интервалы.
Я опускаю глаза и вижу идущего ко мне человека. Я узнаю́ его. Черные кудри, черная короткая борода. Сейчас у него в зубах нет трубки с собачьей головой, но я все равно узнаю его.
