Он всегда отличался умом и сообразительностью, он любил музыку и точные науки. Ни одна из точных наук не давала объяснений происходящему. Наверняка он знал только одно: Мирослава куда-то ушла из своей комнаты посреди ночи. Это была первая, относительно спокойная мысль. А потом он подумал про Свечного человека, и позвоночник сковало холодом.
Можно было закричать, поднять тревогу, разбудить взрослых, но тогда ему пришлось бы объяснять, что он делал ночью в Мирославиной комнате. Поэтому он принял самое простое, хоть и не самое безопасное решение – он спрыгнул в холодную от ночной росы траву и осмотрелся.
Темнота не была кромешной. Снаружи света хватало и от редких фонарей, и от почти полной луны, но Артём увидел другой свет. В ночное небо вздымалась огромная черная свеча. Она горела зыбким, каким-то нездешним огнем. Артёму понадобилось время, чтобы понять, что это не свеча, а Свечная башня, а огонь горит на ее смотровой площадке. Все так, как рассказывал Разумовский. Только Разумовский говорил, что осветительный механизм сломан, а он отчетливо видит свет.
Мира могла быть только там, потому что все мотыльки слетаются на свет свечи. Мотыльки и особенные девчонки. А Мира была особенной. Куда более особенной и талантливой, чем он сам. Она умела вытаскивать из ткани мироздания золотые нити и сшивать их в прекрасный узор. Это не он так придумал, это Исаак Моисеевич однажды так сказал. Исаак Моисеевич сказал, а он запомнил. Искать Миру нужно было именно там, где мир светился зыбким призрачным светом.
Артём сорвался с места, побежал к башне. Он не чувствовал себя мотыльком, он чувствовал все нарастающую тревогу. Он не видел золотых нитей, но всем своим телом чувствовал едва уловимую вибрацию мироздания. Он тоже был по-своему особенным. Достаточно особенным, чтобы увидеть и почувствовать…
Она стояла у изножья башни. Хрупкая фигурка. Белый силуэт на черном фоне каменной стены. Босые ноги, ночная сорочка, руки вдоль туловища и взмывающие над головой волосы.
Не было ветра. Даже легкого дуновения не было. А длинные Мирославины волосы рвались к небу, как пламя свечи. И сама она стояла на цыпочках, всем телом рвалась вверх, как пламя. Маленькое белое пламя.
Тогда Артём сразу понял, что она не в себе. Уловил вибрации, поймал волну. Он все понял, но не знал, как действовать, как подступиться к этой девочке-свечке, как выдернуть ее из морока.
А морок сплетался из темноты черной, узкой тенью. Именно тенью, намеком на человека, но не живым существом. Сплетался за спиной у Мирославы, тянулся к ее плечу тонкой длиннопалой рукой. В тот самый момент Артём понял, что это конец. Будет конец, если морок коснется Мирославы, заденет хоть кончиком острого ногтя, замарает тьмой. И он закричал громко и отчаянно, уже не опасаясь разбудить кого-то из взрослых. Пусть просыпаются, черт их побери!
Тень замерла, рука тоже замерла в нескольких сантиметрах от Мирославиного плеча, с которого сползла сорочка, обнажая белую беззащитную кожу. Тень замерла, а потом развернулась, с невыносимым, воспринимаемым скорее костями, чем ухом визгом ринулась на Артема. Он отшатнулся, закрывая лицо руками, зацепился за торчащий из земли корень, свалился на землю. А тень, этот черный нездешний морок, рассыпалась прямо перед его лицом, обдав кожу мертвенным холодом, заставив его собственные волосы взвиться вверх.
Все исчезло в одночасье: и морок, и свет на смотровой площадке башни. Остался только тихий насмешливый шепот:
– Раз, два, три, четыре, пять! Я иду искать! Кто не спрятался, тот мертв!
И такой же тихий смех. То ли за его спиной, то ли у него в голове. А потом полнейшая тишина. Он и представить себе не мог, что возможна такая непрошибаемая, ватная тишина. Он даже испугался, что оглох. Ему, жизни своей не представлявшему без музыки, сделалось невыносимо страшно от мысли, что все закончилось вместе с мороком. Наверное, в тот миг он мог бы сойти с ума. Будь он взрослым и рассудительным, то свихнулся бы непременно, но тогда обошлось. Уже потеряв надежду, он услышал звуки. Это было завывание ветра, металлический скрип и раздражающее лязганье. Способность слышать вернулась к нему так же быстро, как исчезла.
Мирослава стояла там же, где Артём видел ее до того, как морок попытался столкнуть его в пучину безмолвия. Изменилось лишь одно – ее волосы больше не взвивались в небо, а лежали на плечах, прикрывая и их, и обтянутую белой сорочкой узкую спину.
– Мира? – Он осторожно тронул ее за плечо. – Мира, что с тобой?
Он боялся, что теперь, когда он нарушил это зыбкое равновесие, она закричит и порвет его хрупкий мир в клочья. Но она не закричала, она посмотрела на него затуманенным взглядом, а потом спросила:
– Тёма, где мы? Что я здесь делаю?
Хотел бы он знать, что она здесь делает. Но ему хватило того, что она в порядке, что она вообще жива. Откуда взялась эта дикая мысль, он не знал, но был уверен, что Мира была на волосок от смерти. Или от чего-то куда более страшного.
– Почему я босая?
Она была не только босая, но и полуголая. Артём накинул ей на плечи свою олимпийку, сказал как можно спокойнее, как можно увереннее:
– Наверное, это был приступ лунатизма. Ты спала и во сне пришла сюда.
– А ты? – Его олимпийка была ей велика, и Мирослава куталась в нее, как в плащ.
– А я пришел за тобой.
– Тоже во сне?
– Наяву. – Артёму нравились ее вопросы. Они были обычные, они свидетельствовали о ее нормальности. С собственной ненормальностью ему еще предстояло разобраться. – Увидел, как ты выбираешься из окна…
– И решил выбраться следом? – Она потрогала голову, поморщилась, сказала: – Кожа болит.
Он даже знал, почему, но не стал рассказывать. Как о таком расскажешь, если сам себе не веришь?
– Слушай, – сказал он самым легкомысленным своим тоном, – раз уж ты все равно проснулась, пойдем назад.
Вот только Мирослава всегда поступала по-своему, вот только Мирослава пошла не назад, а вперед, к Свечной башне.
– Ты куда? – Артём поймал ее за руку. Рука была ледяной. Как у покойника, подумалось некстати.
– Дверь открыта, – сказала она шепотом. – Раз уж мы все равно проснулись, давай посмотрим, что там.
– Мы уже видели, что там. На экскурсии. Ты забыла?
– Тёма, – она глянула на него из-под длинной челки, – если не хочешь, можешь идти домой, а я сама.
Это теперь взрослый Фрост понимал, как неловко ей тогда было, что это «иди домой» было защитной реакцией напуганной девчонки. А тогдашний Фрост, то есть Артем, обиделся и разозлился, выпустил ее руку, но домой не ушел.
Он брел следом за Мирославой и думал, какой же он дурак, и как по-идиотски все это выглядит. А еще он боялся, потому что то, что принято называть шестым чувством, криком кричало, что случившееся не просто необычно, а смертельно опасно. Но Мирослава не знала о том, что случилось, не знала про черную тень за своей спиной и про свои вздыбившиеся волосы. Мирославе хотелось заглянуть в башню. Ему тоже хотелось, но при других обстоятельствах. Наверное, потому в Свечную башню он зашел первый, настойчиво и немного грубо оттолкнув Мирославу в сторону.
