– Зачем ему за мной приходить? – Свободной рукой Мирослава провела по волосам, проверяя, не вздыбились ли они ненароком. А Славик принял этот жест за беспомощное кокетство, стянул халатик с ее плеча, коснулся кожи по-покойницки холодными губами.
– Затем, что ты единственная, кто его видел.
– Я его не видела. – Мирослава натянула халатик на плечо, едва справившись с желанием потереть кожу в месте его ядовитого поцелуя. – Все знают, что я его не видела.
– Ты видела, зая. – Славик покачал головой. – Видела, а потом забыла. Амнезия после пережитого стресса или в результате клинической смерти.
– Ну вот! – Она усмехнулась. – Я все забыла.
– А вдруг ты просто всех в этом убедила?
– Зачем? – На сей раз ее изумление было неподдельным. – Зачем мне это, Славик?
– Ну, мало ли зачем! – Он пожал плечами, убрал наконец руку. – Просто, чтобы они от тебя отстали.
– Кто – они?
– Да все! Менты, врачи, твоя бабка, мой батя. Они же все чего-то от тебя хотели, каких-то показаний, каких-то фотороботов. Я точно помню, мелкая, как они просили, чтобы ты его нарисовала.
– Кого? – По волосам побежали искры. Мирослава чувствовала их легкое покусывание.
– Душегуба. Он душил тебя руками. Значит, ты точно видела его лицо. Ты же классно рисовала, мелкая! Я помню, как ты рисовала. Мой батя потому и взял тебя в школу.
– В лагерь, – поправила Мирослава механически. – Тогда это был летний лагерь для одаренных детей.
– Да какая разница?! – Отмахнулся Славик. – Школа! Лагерь! Суть от этого не меняется.
А ведь действительно не меняется. В голове у Мирославы что-то щелкнуло, словно бы все электрические разряды разом. Названия разные, но суть одна. Горисветово всегда было связано с детьми. Не с обычными детьми, а с особенными. АЛёшенька так вчера и сказал, что все они были особенные. Он, кажется, тоже… Какой талант был у АЛёшеньки? Что-то связанное со спортом. Не теннис, нет. В те времена про теннис в этих краях еще слыхом не слыхивали. Тогда что?
…Ветер рвался в лицо, сбивая дыхание. Мирослава бежала, стараясь контролировать это самое дыхание, стараясь не выпускать из виду обтянутую белой футболкой широкую спину АЛёшеньки. Футболка была вся мокрая от пота, а АЛёшенька тогда был просто Лёхой.
– Догоняй, Мирослава! – Он обернулся, махнул рукой. Его дыхание было ровным, а улыбка веселой. Он точно знал, как правильно звучит ее имя. – Не отставай! Так ты никогда не научишься бегать!
Она уперлась обеими руками в столешницу, медленно, по-стариковски встала.
– Ты в порядке? – спросил Славик.
– Голова закружилась. – Мирослава попятилась от стола. – Сейчас воды глотну…
Он не встал следом, не попытался ей помочь. Он наблюдал и наслаждался увиденным. Тигрица забилась в дальний угол своей клетки. Он ее туда загнал без кнута, одними лишь правильно подобранными словами.
А тигрица пила воду жадными глотками и освобождала место на стеллаже своей памяти для нового воспоминания. В этом воспоминании АЛёшенька был Лёхой, бегал быстрее ветра и был нормальным. Пусть не семи пядей во лбу, но нормальным! А теперь он АЛёшенька, теперь он не бегает просто ради удовольствия, а патрулирует периметр. Как робот. Как заводной солдатик…
– Ты как? – спросил Славик.
– Уже лучше. – Мирослава отставила стакан, но к столу возвращаться не стала, отошла к окну. – Минутная слабость.
– Не мудрено. – Он понимающе кивнул. – Хорошего мало. Так почему ты отказалась рисовать его портрет?
– Потому что я его не помню. – Ее голос все еще звучал растерянно, но не потому, что она испугалась маньяка, а потому, что начала не только вспоминать, но и понимать.
Когда-то давным-давно она рисовала как Василиса. Нет, она рисовала лучше Василисы! Она была не просто талантливой, она была гениальной. Но то страшное лето едва не отняло у нее жизнь и точно отняло талант. Она была особенной, но в одночасье стала обыкновенной. АЛёшенька тоже был особенный, он бегал, как олимпийский чемпион. Он бы и стал олимпийским чемпионом, если бы у него тоже не отняли талант… А с талантом еще и разум… АЛёшенька был нормальным!
– Славик, – сказала она, глядя в туман за окном.
– Что, зая? – Он получил то, что хотел, насытился ее страхом и расслабился.
– Ты помнишь АЛёшеньку?
– Этого деревенского дебила? Не понимаю, почему ты про него вспомнила.
– Он не был дебилом. – Мирослава покачала головой. – Он был нормальным. Он так классно бегал. Он меня… – Она прикусила язык, чтобы не проболтаться, что именно Лёха учил ее бегать.
– Не важно. – Славик не заметил этой заминки. – Может, и не был, но сейчас он стопроцентный конченый дебил. Я видел его в конце лета – жалкое зрелище. Кстати, это была твоя идея – дать ему работу в Горисветово? Или папенька постарался?
– Моя.
На самом деле, это дядя Митя попросил ее взять на работу АЛёшеньку. Он попросил, а ей тогда было все равно, и она согласилась.
– Не справляется с работой? – Славик откинулся на спинку стула. – Ну так вышвырни его к чертовой матери. Такого добра в деревне навалом.
Он говорил об АЛёшеньке не как о человеке, а как о вещи, бесполезном барахле. Мирослава поморщилась. Но оставалось еще кое-что. Кое-что, что она хотела и могла выяснить у Славика.
– Я на днях видела Галю Свиридову. Представляешь?! – Получилось легко, словно бы мимоходом. – Только теперь она не Галя, а Гала.
– Галю? – Славик нахмурился, потер подбородок, словно бы вспоминая, о ком она. Или в самом деле не мог вспомнить?
– Она тоже была с нами в лагере. Она еще писала стихи. Помнишь?
В этот момент Мирослава и сама вспомнила. Гала Свиридова писала стихи. Хорошие ли, плохие ли, не в том они были возрасте, чтобы оценить это в должной мере. Но, наверное, потому она и попала тем летом в лагерь, из-за своего поэтического дара. Или просто по блату? Сейчас Мирославе казалось, что тогда, тринадцать лет назад, в Горисветово все было устроено точно так же, как и сейчас. Основные плюшки – для своих и нужных и небольшая квота – для деревенских и бесполезных. Такие ли они были талантливые? Возможно. Но всего одно лето не превратило бы их талант в гениальность. Но всего одно лето не принесло бы дивидендов никому из них. Наверное, у Всеволода Мстиславовича тогда еще не было связей ни в Минкульте, ни в Минобре. Или были, просто она об этом не знает?
Плохо, что память подводит. Плохо, что помнит она все обрывочно и совсем не детально. Последствия клинической смерти и длительной гипоксии мозга. Что тут удивительного?! У нее забрали воспоминания, но оставили чувства. Вот она точно знает, что любит дядю Митю, терпеть не может Галу, раздражается от вида Валика Седого, переживает из-за Лёхи-АЛёшеньки и ненавидит Славика. Были еще чувства, не до конца понятные, не связанные пока с конкретными людьми. Может оттого, что поблизости от Мирославы не оказалось людей, с которыми можно было бы эти чувства связать? Одно Мирослава знала точно – из прошлого она прихватила с собой боль. И это была чужая боль, которая не давала покоя, щемила сердце и заставляла раз за разом подбирать ключик к ящику Пандоры, стоящему в кладовке с ментальным барахлом. Кажется, пришло время заняться тем, что у нее так хорошо получается, заняться поисками информации. Не для Всеволода Мстиславовича, а для себя самой. Ведь для чего-то же она вернулась в Горисветово…
