Фросту тоже все стало ясно. Ситуация была если не привычная, то точно узнаваемая. Родители бухают, а ребенок предоставлен сам себе. И если в случае с Василисой Гала хотя бы озаботилась ее исчезновением, то исчезновения этой несчастной девочки вообще никто не заметил. Разве только в школе. Теперь уже точно не в Горисветовской, а в самой обыкновенной сельской. А сколько еще в округе таких неприкаянных детей? Фрост знал, что много. Он посмотрел на свои затянутые в перчатки руки. Кости заныли, словно он был дряхлым старцем, реагирующим на смену погоды.
– Что с руками? – Задумавшись, он не заметил, как вернулся Самохин. Вернулся и с интересом пялился на перчатки Фроста.
А что? Очень даже подозрительно! С чего это он в перчатках на месте преступления?! Объяснять было долго, поэтому Фрост молча стащил перчатки, вытянул перед собой руки. Самохин разглядывал их долго и без смущения. Наверное, смущение у людей его профессии атрофируется еще в самом начале карьеры.
– Давно? – спросил он, налюбовавшись.
– В детстве.
– Не жарко в перчатках?
– Я привык.
На том их разговор и закончился. Казалось, Самохин выяснил все, что хотел. Фросту было велено расписаться в протоколе, пообещать являться по первому требованию и оказывать всяческое содействие. Он расписался и пообещал. А что еще ему оставалось?
* * *
У Мирославы болела голова. Болела, не переставая, с того момента, как она увидела мертвую девочку. Не помогли ни таблетки, ни крепчайший кофе, ни принесенный Лисапетой отвар «сердечных трав». Сердечный отвар она бы не стала пить никогда и ни за что, но Лисапета настаивала, а у Мирославы не осталось никаких сил держать оборону. Она и так держала оборону целый день! Сначала в разговоре с этим настырным следователем, который смотрел на нее так, словно она была не человеком, а редким музейным экспонатом. Потом в разговоре с шефом, который желал знать о случившейся трагедии в малейших подробностях и требовал от Мирославы почти невероятного – соблюдения полной конфиденциальности. А откуда взяться конфиденциальности, когда уже вся деревня стоит на ушах, а об убийстве ребенка знает весь район, если не область! Мирославе уже звонили из местной газеты, требовали пояснить и уточнить. Звонившего она послала еще до того, как тот успел закончить свой спич. Послала, а номер занесла в черный список. Журналюга потом пытался дозваниваться еще с нескольких номеров, а когда с Мирославой ничего не вышло, принялся донимать персонал. С персоналом у Мирославы разговор был короткий, она просто передала сотрудникам школы слова Всеволода Мстиславовича. В словах этих не было явной угрозы, но про конфиденциальность все всё поняли правильно. По крайней мере, Мирославе хотелось так думать.
Тяжелее всего пришлось во время разговора с родителями Василия. Сначала Мирослава успокаивала бьющуюся в истерике Васину маму, а потом выслушивала угрозы от Васиного папы. И еще неизвестно, что хуже: истерики или угрозы. Сошлись на том, что до утра следующего дня Василию будет обеспечен максимальный уход и защита, что ни на минуту, ни на секундочку ребенок не останется в стенах школы один, а утром за ним приедут родители. Мирослава боялась, что не только за ним одним. Несмотря на строжайшую конфиденциальность и принятые меры, вечером Мирославе позвонило еще несколько встревоженных родителей. Пришлось объяснять, что к школе случившееся не имеет никакого отношения, что все воспитанники находятся в безопасности и под неусыпным присмотром персонала и охраны. Подействовали ли ее заверения, Мирослава не знала, но боялась, что не особо.
Хорошо хоть разговор с учредителями и попечительским советом шеф милосердно взял на себя. Мирославе хватило и того сумасшедшего дома, который сейчас творился в школе. Несмотря на то, что Василий Самсонов был благоразумно изолирован от остальных, слухи и страхи росли, как снежный ком. Мирослава приказала отменить все дополнительные занятия, тренировки и конные прогулки, наглухо запечатала все известные ей ходы и выходы с территории, переведя школу фактически на осадное положение. Детей, которые не оставались в Горисветово на ночь, передавали родителям под расписку, оставшихся пересчитывали по головам, как курят. Сначала пересчитала Лисапета, потом Мирослава лично. Все на месте, все в своих комнатах, скорее возбужденные, чем напуганные.
Вот так Мирослава провела этот бесконечный день, не обращая внимания на адскую головную боль и на все нарастающую тревогу, поэтому сначала согласилась на сердечный отвар Лисапеты, а потом решилась даже на рюмку коньяка. Не помогло ни то, ни другое. Неминуемость чего-то непоправимого не отпускала, сжимала горло стальными пальцами с такой силой, что к концу дня Мирослава уже сипела. Оставалось самое последнее средство.
Натянув джинсы и худи, Мирослава вышла в сгущающиеся осенние сумерки. Дяде Мите можно было бы и позвонить, хотя бы для того, чтобы убедиться, что он все еще в конюшне, а не ушел домой. Но она не стала звонить. Даже если его уже нет на работе, она пройдется, проветрит больную голову.
Из неплотно прикрытых ворот конюшни сочился уютный рыжий свет, слышалось тихое ржание. Велосипед тоже стоял на своем месте у стены. Мирослава облегченно вздохнула, толкнула ворота.
– Дядя Митя? – позвала она.
– Мира, я здесь! – послышалось из стойла Белоснежки. – Хорошо, что ты пришла, девочка!
– Да, хорошо. – Она погладила по морде высунувшегося из стойла Орлика, снова жалея о том, что не прихватила из столовой что-нибудь вкусненькое для лошадей. – Хорошо, что ты еще здесь.
– Я бы все равно не ушел, не поговорив с тобой. Ты же за этим пришла, поговорить?
Дядя Митя вышел из стойла. На Мирославу он смотрел внимательным и встревоженным взглядом.
– Ты уже знаешь? – спросила она, обнимая Орлика за шею.
– Без подробностей.
– А ее?.. Ты знаешь эту девочку? Она же деревенская.
– Я знаю ее отчима. – Дядя Митя поморщился. – Тот еще мерзавец. Кстати, ты тоже должна его помнить. Летом он подрабатывал в усадьбе чернорабочим, помогал приводить в порядок парк перед началом учебного года. Помнишь?
Мирослава помнила. Вернее, после слов дяди Мити вспомнила этого тщедушного, черного от загара и нескончаемых возлияний мужичка. Он забухал почти сразу, не проработав и нескольких дней. Наверное, она его уволила. Нет, наверняка она его уволила. Зачем нужен такой урод?!
– А мама девочки работала у нас посудомойкой. – Куском ветоши дядя Митя тщательно вытер руки.
Маму Мирослава тоже помнила. Невысокая, худая, с бегающим взглядом и синяками, безыскусно замазанными дешевым тональником. Эта продержалась подольше, почти месяц, а потом ушла в запой вслед за сожителем. Мирослава подождала три дня и подписала приказ об увольнении.
Девочку она тоже вспомнила… Вот прямо сейчас, обнимая за шею Орлика, вспомнила, что видела ее на кухне. Она тогда еще спросила, что на территории делают посторонние. Потому что девочка явно была посторонней. Худенькая, накрашенная не по возрасту, хитроглазая и нагловатая. Тогда она огрызнулась на Мирославино замечание и получила подзатыльник от маменьки. Тогда она была живая и злая, а сейчас она была мертва и похожа на куклу…
