Ошибкой было бы предположить, что в «Хоббите» Толкин завуалированно описал свой военный опыт; однако нетрудно увидеть, как некоторые его воспоминания, с вероятностью, вдохнули жизнь в это сказание об облагораживающем обряде инициации перед жуткой пастью смерти. Герой, представитель среднего класса, оказывается вброшен в события вместе со своими гордыми, пусть и флегматичными спутниками, которые были вынуждены «опуститься до кузнечного дела или даже угледобычи». Встреченные ими гоблины напоминают тех, что фигурируют в «Падении Гондолина», хотя в «Хоббите» – поскольку Толкин, ни минуты не колеблясь, обращался к аудитории двадцатого века – он с куда большей определенностью говорил о том, что за зло они в себе воплощают: «Очень может статься, что именно гоблины изобрели кое-какие механизмы, вредящие миру и по сей день, особенно же мудреные приспособления, позволяющие убивать множество людей одним махом, – ведь гоблинам всегда нравились всякие колесики, моторы и взрывы… но в те дни… гоблины еще не настолько прогрессировали (как это теперь называется)». Отряд приближается к конечной цели своего похода через земли, разоренные Смаугом, драконом из породы Глорунда: в этом некогда зеленом краю теперь «ни куста, ни деревца, лишь искореженные, почерневшие пни напоминают о том, чего давно уж нет». Следуют картины внезапного, яростного разрушения (Том Шиппи усматривает элементы менталитета Первой мировой войны в том, как Бард Лучник защищает Озерный город); мы видим лагеря недужных и раненых и слышим пререкания по поводу вопросов командования и стратегии. И все завершается битвой, в которой участвуют все те же давние враги: эльфы и орки. Ужас и скорбь, и тут же – два разных восприятия смерти на поле боя: орков «свалили в кучи, омрачившие и обезобразившие Дейл», но среди погибших было и «немало прекрасных эльфов, котором жить бы да радоваться в лесах еще долгие, долгие эпохи».
В 1916 году из траншеи в Тьепвальском лесу Дж. Б. Смит написал Толкину письмо, которое, как он думал, вполне могло оказаться последним. «Да благословит тебя Господь, дорогой мой Джон Рональд, и пусть ты выскажешь все то, что пытался сказать я, – спустя много времени после того, как меня не станет и я не смогу уже высказать это сам, ежели такова моя судьба». Двадцатичетырехлетний Толкин так же свято верил в мечту, разделяемую всем ЧКБО, и не сомневался, что им «дарована некая искра… способная зажечь в мире новый свет или, что то же самое, возродить прежний…». Однако в возрасте сорока восьми лет Толкин считал, что Великая война зимним холодом дохнула на первый цвет его творческого вдохновения. «Меня туда зашвырнуло как раз тогда, когда я мог столько всего написать и столько всего узнать; а наверстать упущенное мне уже не удалось», – писал он в октябре 1940 года.
Что бы он написал, если бы его не «зашвырнуло туда», сложно себе представить. Война привнесла актуальность и серьезность, провела через ужас, страдание и нежданную радость и преобразила реальный мир в непривычной, гипертрофированной форме. Есть основания думать, что, не будь войны, произведения Толкина совсем не обязательно сосредоточились бы на конфликте между добром и злом; а если бы и так, отнюдь не факт, что добро и зло обрели бы именно такую форму. То же можно сказать и касательно его представлений о смерти и бессмертии, о дискатастрофе и эвкатастрофе, о чарах и иронии, о значимости волшебной сказки, о важной роли людей обыкновенных в событиях исторического масштаба и, самое главное, о связи языка и мифологии. Если бы нам посчастливилось обозревать сейчас двадцатый век, в котором не было Великой войны, возможно, мы знали бы некоего второстепенного автора, сочинявшего в духе традиции Уильяма Морриса, по имени Дж. Р. Р. Толкин; а может быть, мы бы знали его лишь как блестящего ученого. Подозреваю, что Средиземье представляется нам настолько манящезнакомым и говорит с нами настолько убедительно потому, что родилось вместе с современным миром и несет на себе отпечаток тех же самых страшных родовых мук.
Толкиновский ретроспективный взгляд в 1940 году, по-видимому, был уже несколько затуманен. Он изо всех сил пытался продвинуться в своем продолжении «Хоббита» после годового перерыва, омраченного новым мировым конфликтом, но толком не представлял себе, чем станет его книга.
Но «Властелин Колец», шедевр, опубликованный полтора десятилетия спустя, выступает осуществленной мечтой ЧКБО, светом, заимствованным из древних источников, чтобы осветить темнеющий мир. Своим успехом он отчасти обязан ощущению глубины и проработанности, не имеющим равных в вымышленном мире, а это – результат долгого «прорастания», которое началось не в декабре 1937 года, когда было написано первое предложение этой новой истории, но в 1914 году, с созданием «Странствия Эаренделя Вечерней Звезды». «Властелин Колец» был частью того же самого дерева, что пошло в рост благодаря Великой войне. И силой своей произведение, конечно же, в значительной степени обязано тому факту, что оно корнями уходит в войну Толкина. Когда книга вышла из печати, озадаченные критики изо всех сил пытались истолковать ее как аллегорию борьбы против нацистской Германии, но Толкин отвечал:
Действительно, нужно самому оказаться под тенью войны, чтобы сполна ощутить ее гнет; но по мере того, как идут годы, теперь все чаще, как мне кажется, забывают, что в юности угодить в 1914 год было ничуть не менее чудовищно, нежели оказаться втянутым в события 1939 и последующих годов. К 1918 году из всех моих близких друзей в живых оставался только один.
Автор, по всей видимости, хотел сказать вот что: если вам так уж приспичило найти какой-то источник значимого биографического или исторического влияния, то начинать поиски вам следует в 1914–1918 годах.
Толкин намеренно почти ничего не добавлял к существующим свидетельствам: его комментарии о том, как Первая мировая война повлияла или не повлияла на «Властелина Колец», крайне немногочисленны и сдержанны. Более не склонный брать себе роль какого-нибудь статиста в своих же историях, как почти вышло с Эриолом в «Книге утраченных сказаний», Толкин, тем не менее, признавал, что из всех действующих лиц «если кто-то из персонажей на меня и “похож”, так это Фарамир – вот только мне недостает того, чем наделены все мои персонажи (психоаналитикам на заметку!) – Храбрости». Действительно, Фарамир – офицер, но в придачу еще и ученый, он чтит древние хроники и священные ценности, и это поддерживает его на протяжении всей безнадежной войны. Толкин говорил и о менее специфичной, но гораздо более конкретной связи между Великой войной и «Властелином Колец», заявляя: «На самом деле мой “Сэм Гэмджи” списан с английского солдата, с тех рядовых и денщиков, которых я знал во время войны 1914 года и которым сам я уступал столь во многом». И наконец, он утверждал, что поле битвы на Сомме было переосмыслено в виде разоренных земель на подступах к Мордору:
Лично мне кажется, что ни та, ни другая война (и, уж конечно же, не атомная бомба) не повлияла хоть сколько-нибудь на сюжет и на то, как он развивался. Вот разве что на пейзажи. Мертвые болота и подступы к Мораннону отчасти обязаны северной Франции после битвы на Сомме. А еще больше они обязаны Уильяму Моррису и его гуннам и римлянам, как, скажем, в «Доме сынов Волка» или в «Корнях гор».
И хотя это допущение запрятано в категорическом отрицании каких бы то ни было влияний, оно, тем не менее, вошло в анналы истории. В обзоре «Британские писатели времен Первой мировой войны» Хью Сесила внимание сосредоточено на таких авторах, как Ричард Олдингтон, Уилфрид Юарт
[127] и Оливер Аньонс
[128], но, когда речь заходит о Западном фронте, автор первым делом обращается к толкиновским описаниям Мертвых болот – к картине мрачного запустения, которая, по сути дела, стала емким символом окопной жизни.
