И ныне скорбь… объяла эльфов, опустел Тавробель, и все бежали, [?страшась] врага, что воссел на разоренной пустоши менее чем в лиге отсюда; того, чьи руки обагрены кровью эльфов и запятнаны убийством собственной родни, того, кто стал союзником Мелько…
В словах, что эхом вторят последнему выезду Тинвелинта, Эриол вспоминает кавалькаду Гильфанона, старейшего из эльфов Одинокого острова, осиянную светом, распевающую песни; и народ Тавробеля, танцующий «словно облаченный в грезы» вокруг серого моста и слияния рек. Но теперь, записывает Эриол, островные эльфы тоже истаивают, или, может статься, это люди постепенно слепнут. Его последние слова предрекают, что чары развеются: люди в большинстве своем станут высмеивать саму мысль о фэйри – «лживые россказни для детей». По крайней мере, некоторые станут думать о них с теплотой как о метафорах природы – как о «призраке исчезающего очарования среди дерев». Лишь немногие будут в них верить по-прежнему – и смогут видеть, как эльфы заполоняют свои древние города осенью – а это их время года, – «достигнув, по сути, осени своих дней».
Но се, Тавробель забудет свое имя, и вся земля преобразится, и даже эти записанные мною слова, верно, все будут утрачены, так что я откладываю перо и не стану более рассказывать о фэйри.
Возможно, это не более чем совпадение, но «Весенняя жатва» – посмертно изданный сборник стихотворений Смита, составленный Толкином и Кристофером Уайзменом, – завершается таким секстетом:
Пусть отдохнет перо,
Мы рифмами играть повременим:
Да будет дух наш непоколебим,
Покуда зла не победит добро.
Начнется Новый Век – и дай нам Бог
Свершить все то, что не свершили в срок.
Однако столь же вероятно, что здесь, в задуманной концовке «Утраченных сказаний», Толкин предполагал ненавязчиво выразить свою признательность Дж. Б. Смиту, который так мечтал их прочесть.
Вследствие угасания эльфов – явления, со всей очевидностью предназначенного «объяснить» шекспировское и викторианское представление о фэйри, – мир и его судьба оказываются в руках людей. На первый взгляд, такой финал весьма мрачен: из заключительных слов Эриола следует, что человек «слеп, и глуп, и знает лишь разрушение». В «Утраченных сказаниях» Толкин не слишком далеко продвинулся с рассказом о том, как с наступлением эры солнца пришли второрожденные дети Илуватара; но из того немногого, что он успел написать, следует: Мелько в самом начале склонил их ко злу. Утратив свой первый дом в результате происков Мелько, люди так и не нашли нового Эдема, в отличие от Валар и эльдар. Между тем «Сказание о Турамбаре» может восприниматься как квинтэссенция идеи о несчастной судьбе людей; и даже после того, как Мелько был изгнан в небеса и лишен своей земной власти, он способен сеять зло в человеческих сердцах.
Казалось бы, есть все причины позавидовать эльфам, одаренным сверхчеловеческой искусностью, красотой и долгожительством – им суждено жить до самого «Великого Финала», почти в полной мере сохраняя энергию юности, и если они даже умирают насильственной смертью или от горя, они возрождаются как эльфийские дети. Толкиновские эльдар ничем не схожи с бессмертными струльдбруггами из «Путешествий Гулливера» Джонатана Свифта, чья жизнь – это бесконечное нисхождение в бездну физического и интеллектуального одряхления.
Однако без содействия людей вселенская драма Илуватара не достигнет завершения. В то время как космогоническая Музыка предопределила судьбу эльфов и даже Айнур, людям дарована «свободная способность» действовать вне ее пределов, так что «все в деянии и форме будет исполнено, и завершится мир вплоть до последней мелочи». Вероятно, без этого «свободного дара» все исполнилось бы в замысле (если не в воплощении), как только Музыка отзвучала; нам не оставалось бы ничего другого, как только идти предначертанным путем. (К счастью, Толкин, по-видимому, не пытался проиллюстрировать подразумеваемое предположение о том, что эльфы, Валар и Мелько не обладают свободой воли: это со всей определенностью повредило бы повествованию.)
В совокупности с «Утраченными сказаниями» идея этого «свободного дара» проливает свет на загадку о том, как именно диссонанс Мелько способен сделать еще более достойной «Жизнь – чтобы прожить ее». Здесь можно провести параллель с явлением, которое Толкин находил глубоко трогательным: «облагораживание низкого» через тяготы и страх. «В путешествии достаточно долгом, чтобы обеспечить какие-никакие тяготы, от неудобств до страха, – написал Толкин однажды, прозрачно намекая на Великую войну, – перемена в хорошо знакомых по “обыденной жизни” спутниках (и в самом себе) зачастую просто поражает». Потенциал для такой перемены или облагораживания перед лицом опасности лежит в основе изображения всех его персонажей. Именно это уравнение, посредством которого отдельные личности оказываются куда бо́льшим, нежели сумма всех их составляющих, выводит их за пределы, предусмотренные Музыкой, к совершенно непредвиденной цели. Тем самым в толкиновском легендариуме маленькие и слабые возвышаются и сотрясают основы мира, воплощая в себе то, что сам Толкин назвал «тайной жизнью творения и той составляющей частью, неведомой никому из мудрых, кроме Единого, которую привносят в Драму Дети Господни».
Люди в этой дохристианской мифологии не могут сознательно пребывать в общении с Творцом посредством таинств и молитвы, но, неведомо для себя, прозревают Его в величии природы. Туор и Эриол зачарованы непредсказуемым, чуждым морем, поскольку «и поныне живет в воде более глубокое эхо Музыки Айнур, нежели в любой другой материи, что только есть в мире, и в нынешние позднейшие времена многие из Сынов Людей неустанно и жадно внимают голосу Моря и жаждут сами не ведая чего». То, чего они безотчетно жаждут, – это вечная жизнь в небесах. Это тоска по дому: души людей переживут мир, в котором умирают их тела.
Один из наиболее радикальных творческих прорывов Толкина состоял в том, чтобы взглянуть на этот догмат веры в перспективе, поместив человеческих персонажей в картину, в которой ключевую роль играет – более того, которую написала – иная, родственная раса с отдельной судьбой. В глазах Свифта человеческая жажда бессмертия была сумасбродством, которое он безжалостно высмеивал в струльдбруггах. Толкин придерживался более сочувственного взгляда: он считал, что бессмертие и впрямь заложено в нашей природе, а человеческое сумасбродство заключалось лишь в ошибочном стремлении к простой неизменности во плоти. Начиная с самых ранних своих сочинений и далее Толкин оставлял без ответа вопрос о том, что станется с эльфами после Финала, – их судьба представляла собою неразрешимую загадку. Сами они, по-видимому, считали, что бытие их закончится вместе с миром и на блаженство в небесах Илуватара не надеялись. Смерть, как писал Толкин позже, была «Даром Илуватара» людям и выводила их в жизнь вечную, которая больше, чем просто долгожительство. Тем самым, воскресение Берена и Тинувиэли может показаться удручающе кратким в сравнении с земным сроком жизни, который они могли бы прожить как эльфы, но косвенным образом их вторая смерть даст им то, чего не могут обрести прочие эльфы: будущее «за пределами стен мира». В восприятии Толкина это – окончательное освобождение.
