Дай волю начальству, Толкин в госпитале бы надолго не задержался. Капитан Мандей, новый адъютант 11-го батальона Ланкаширских фузилёров (Кемпсон был ранен в плечо в ходе штурма траншеи «Регина»), отправил Толкину служебную записку для передачи в военную администрацию сразу после выписки из госпиталя. В записке говорилось, что в батальоне не хватает офицеров, связистами командует сержант, в Толкине остро нуждаются, и добавлялось: «Подполковник Бёрд просит передать, что очень высоко ценит рабочие качества лейтенанта Толкина». Командира ждало горькое разочарование, а вот друзья Толкина смотрели на дело иначе. «Задержись в Англии подольше, – увещевал Дж. Б. Смит, узнав о случившемся. – Знаешь, я ведь ужасно испугался, что тебе крышка! Я безмерно за тебя счастлив…» Если Уайзмен и разделял эти страхи, то не облекал их в слова, но точно так же обрадовался, когда Смит сообщил ему новости. «Дай ты мне пятьсот попыток на угадывание, я бы в жизни не подумал, что ты – в нашем развеселом Браме
[100], как ты его когда-то называл. Хотелось бы мне вырваться со службы хоть на денечек – и я бы помчался прямиком туда с тобой повидаться». Толкин, как отмечал Уайзмен, не присылал ему никаких стихов с тех пор, как друзья еще в марте поругались насчет их «чудаковатости». Так что Толкин отправил другу несколько своих произведений и, возможно, благодаря подсказкам Уайзмена, в течение ноября переработал длинное полуавтобиографическое стихотворение «Верность скитальца», написанное в разгар тогдашнего спора, переименовав дистих в «Город грез и Град нынешней скорби».
В субботу 2 декабря 1916 года Толкин предстал перед военно-медицинской комиссией. Вот уже неделю как температура у него держалась нормальная, но он по-прежнему был бледен, слаб, у него постоянно ныли и болели ноги. Комиссия пришла к выводу, что через шесть недель он сможет вернуться в строй. На самом деле Толкин подумывал о том, чтобы перевестись в Королевские инженерные войска – предполагалось, что там безопаснее, чем в боевом подразделении. Вероятно, эта идея имела некоторое отношение к сестре его отца Мэйбл и ее мужу Тому Миттону, чей дом в Моузли Толкин использовал в качестве адреса для переписки; сын Миттонов Томас Юарт Миттон служил связистом в Королевском инженерном корпусе. Кристофер Уайзмен предлагал Толкину обратиться к отцу Тминного Кексика сэру Джону Барнзли, чтобы тот взял его в свою бригаду. Из этого замысла ничего не вышло; а пока Толкин был к военной службе не пригоден, так что комиссия отправила его домой.
В отсутствие мужа Эдит отслеживала его перемещения по настенной карте. До сих пор любой стук в дверь мог возвестить о страшной телеграмме из военного министерства. Возвращение Толкина в Грейт-Хейвуд было исполнено драматизма: Толкин посвятил ему балладу из шести куплетов «Серый мост Тавробеля». Tavrobel (‘лесной дом’) – это номский эквивалент названия «Хейвуд» [Haywood] (‘загражденный лес’), но в данном случае любые мифологические истолкования, по всей видимости, вторичны по отношению к личностным
[101]. Действие происходит в месте, где «струятся два потока» – Трент и Сау; есть и отсылка к старому мосту для вьючных лошадей, переброшенному через эти две реки в Грейт-Хейвуде. Прочие параллели с жизненной ситуацией самого Толкина нет нужды расшифровывать – баллада превращается в диалог, исполненный любви и тоски:
«О де́вица, в час первых звезд
Кого ты ждешь с улыбкою,
Взойдя на Тавробельский мост,
Завидев тени зыбкие?»
«Я жду тебя – в час первых звезд,
Сквозь сумерки закатные,
Ко мне спешишь ты через мост,
Домой пришел обратно ты.
Увял мой тавробельский сад,
И в Тавробеле – горе:
Ушел ты много дней назад
За реки и за море».
«Я уходил в далекий путь —
За море и за реки,
Мечтая, что когда-нибудь
Вернусь к тебе навеки».
С его последним куплетом, оплакивающим утраченные «дни солнечного света», «Серый мост Тавробеля», стихотворение вроде бы и пустячное, тем не менее, западает в душу. Толкиновские стихи из последней пачки Кристофер Уайзмен, вопреки своему обыкновению, безоговорочно объявил «великолепными» и пообещал, что если Толкину удастся опубликоваться, то он сможет договориться о положительном отзыве в «Манчестер гардиан». «Я уверен, – писал он с корабля “Сьюперб”, – что если твои произведения и впрямь появятся в печати, ты поразишь наше поколение так, как никому до сих пор не удавалось… На самом деле, с моей стороны было бы слишком самонадеянно говорить что-то о стихах как таковых, но боюсь, они убьют старый добрый Девятнадцатый Век окончательно и бесповоротно… Куда ты нас выведешь, остается только гадать…» Теперь Уайзмену казалось, что Дж. Б. Смит далеко отстает и до сих пор остается сугубо викторианским писателем. Безусловно, добавлял Уайзмен, ЧКБО было «одним из самых необычайных объединений, когда-либо существовавших», – два поэта, радикально противоположные друг другу, и сам он, подходящий на роль разве что министра финансов.
Уайзмен беспокоился за Смита, и не только в связи с его последними поэтическими произведениями, которые казались Уайзмену «значительно ниже его обычного стандарта». Он уже давно просил Толкина написать «и рассказать мне о нем все как есть», но Толкин не видел Смита с августа, а письма становились все более и более короткими. С тех пор как 3-й батальон «Солфордских приятелей» был преобразован в «пионерный» батальон землекопов, его бойцы участвовали только в одной атаке, в основном же они просто прокладывали дороги и рыли окопы. У такого подразделения не было нужды в разведывательной работе, так что на плечи Смита легли скучные обязанности квартирьера. Всякий раз, как батальон передислоцировался с места на место, Смит выдвигался первым, распоряжался насчет расквартирования, а потом встречал и распределял на постой личный состав. Неудивительно, что он жаловался, как «бессмысленность происходящего» убивает его. В конце октября 1916 года, пока Толкин лежал в госпитале в Ле-Туке, Смит стал адъютантом командира части, ответственным за обеспечение батальона личным составом. Он возвестил о своем новом назначении с комичной ложной скромностью («А я таков, увы, увы!»), но на практике ничего интересного в должности адъютанта не было – в «пионерном» батальоне его обязанности сводились главным образом к штамповке рутинных приказов на марш. «Меховые поддевки должны быть аккуратно скатаны и пристегнуты поверх рюкзаков, – писал обычно он. – Необходимо строгое соблюдение дисциплины на марше; ни в коем случае не разрешается отставать от своей части… Приказ по батальону № 252, параграф 3: транспортировка незакрепленных предметов или тюков на марше строго воспрещается».
