Однако судьба слова пока еще не была решена окончательно, и Толкин воинственно отстаивал его право на существование. И не он один: Роберт Грейвз озаглавил свой сборник 1917 года «Фэйри и фузилёры», по всей видимости, никакого каламбура не подразумевая. Солдаты Великой войны выросли на антологиях Эндрю Лэнга и авторских сказках, таких как «Принцесса и гоблин» Джорджа Макдональда; акции Фаэри резко взлетели с успехом «Питера Пэна» – истории о приключениях и вечной юности, которая именно сейчас обрела особую актуальность для мальчишек на пороге взрослости, идущих в битву. У Тинфанга Трели был современный рисованный двойник – на картине, широко растиражированной в армии Китченера. На акварели Эстеллы Канциани «Свирельщик грез» – этой запоздалой лебединой песни викторианской традиции «волшебной» живописи – одинокий мальчуган, сидя в весеннем лесу, играет для роя полупрозрачных фэйри. Общество «Медичи»
[42] изготовило репродукцию картины в 1915 году, и еще до конца года было продано 250 000 экземпляров – беспрецедентное количество! В окопах «Свирельщик грез», по одному из отзывов, стал «своего рода талисманом».
Но возможна и более циничная трактовка: «Война призвала и фэйри. Как и всех прочих праздных потребителей, их принудили работать на нужды фронта». В театральной пьесе 1917 года была строчка: «Эльфов голоса зовут: “Помоги Британии!”» Порою любовь солдат к сверхъестественному с успехом использовалась, чтобы оживить скучную и утомительную боевую подготовку, как однажды обнаружил для себя Роб Гилсон в ходе батальонных полевых учений: «Нам устроили фантастическое “мероприятие” с участием ведьмака, который якобы совершал черные обряды в церкви Мадингли
[43]. Роты «C» и «D» выступили в роли летучего отряда, посланного армией на запад захватить колдуна». Однако в целом призывная кампания фэйри не затронула, а колдуны были освобождены от военных маневров. Фаэри по-прежнему вторгалась в жизнь солдат, но она скорее воздействовала на воображение более традиционным, неуловимым образом. И хотя Джордж Макдональд предостерегал против попыток дать точное определение волшебной сказки, заявляя: «Я скорее взялся бы описать абстрактное человеческое лицо или перечислил, что должно входить в состав человеческого существа», Толкин предпринял такую попытку двадцать четыре года спустя в своей лекции «О волшебных сказках», где утверждал, что Фаэри обеспечивает средства для исцеления, бегства и утешения. Эту мысль можно проиллюстрировать применительно к Великой войне, во время которой Фаэри давала солдату возможность исцелить душу, возродив в ней ощущение красоты и чуда, мысленно бежать от обступивших со всех сторон бед и зла и обрести утешение после всех утрат – даже утраты рая, которого он никогда не знал, кроме как в воображении.
Для того чтобы немного украсить блиндажи и окопы, некий благотворитель прислал специально заказанные иллюстрированные плакаты со стихотворением Роберта Луиса Стивенсона «Дремотная земля» – этой чарующе-манящей версией волшебной страны. Чтобы собрать денег для сирот, чьи отцы погибли в морских сражениях, была опубликована «Флотская книга волшебных сказок», в которой адмирал сэр Джон Джеллико отмечал: «К несчастью, множество наших моряков и морских пехотинцев (в отличие от более удачливых фэйри) при попытке убить великана все-таки гибнут». Фаэри как образ старой доброй Англии воскрешала в памяти дом и детство и будила патриотизм, а Фаэри как страна мертвых или вечно юных представлялась посмертием менее суровым и далеким, нежели иудеохристианский рай.
Новые стихотворения Толкина, прочитанные как грезы юноши в преддверии ухода на фронт, кажутся мучительно печальными. Ему предстояло отказаться от давно взлелеянных, самых сокровенных надежд. Через какие-то несколько недель университетский курс заканчивался, но война все продолжалась, лишая его шанса на мирную семейную жизнь с Эдит в сколько-нибудь обозримом будущем. Упования на академическую карьеру приходилось отложить на неопределенный срок. По слухам, просачивающимся с передовой, становилось все яснее, что (перефразируя знаменитый подзаголовок «Хоббита»), отправляясь туда, он никак не сможет быть уверен в возвращении обратно.
Прилив вдохновения отнюдь не иссяк, но теперь Толкин выбрал совершенно иную тональность для величавого и торжественного сонета под названием «Кор». Кором назывался город в романе Генри Райдера Хаггарда «Она» (1887) об Айеше – женщине, по всей видимости, наделенной вечной юностью, которая обернулась для нее и благословением, и проклятием. В библиотеке школы короля Эдуарда Хаггард пользовался большой популярностью; в ходе шуточной школьной забастовки 1911 года помощники библиотекаря требовали запретить «Хенти
[44], Хаггарда, “Школьные повести”
[45] и т. д… все, что можно проглотить в один присест». (На следующий год Толкин подарил школьной библиотеке еще одну небылицу в духе Хаггарда о затерянном народе – роман «Пропавшая экспедиция» Александра Макдональда.) Стихотворение Толкина, написанное 30 апреля, носило подзаголовок «В затерянном мертвом городе»: действительно, Кор Хаггарда – это заброшенный сохранившийся памятник великой цивилизации, процветавшей за шесть тысяч лет до того, как на город случайно наткнулись современные искатели приключений, а теперь совершенно позабытой:
Я не знаю, как описать величественные руины, что мы видели, – это едва ли не свыше сил человеческих. Сумрачный двор за двором, ряд за рядом могучих колонн – многие из них (особенно портальные) все в резьбе от подножия до капители, пустой зал за залом, более красноречивые для воображения, чем любая многолюдная улица. И везде – могильная тишина, ощущение полного одиночества, задумчивый дух минувшего. Как все это прекрасно и как гнетуще! Мы боялись громко говорить.
[46]
Оба произведения рисуют Кор как город, в котором нет ничего кроме теней да камня; но если Кор Хаггарда, что символично, явлен в свете изменчивой луны, то город Толкина купается в лучах палящего солнца.
Гигантский черный холм в венце из башен
Глядит на бирюзовый океан
Под бирюзовым небом, изукрашен
Жемчужной зернью, блеском осиян:
Лучатся белым мрамором чертоги,
Порфир скалы мерцанием одев,
Теней узоры, выверенно-строги,
Рисует строй раскидистых дерев,
Подобный капителям и колоннам,
Из черного базальта иссеченным.
Под пологом недвижной тишины
В немом забвенье тонет день вчерашний;
Текут часы, и мраморные башни
Под знойным солнцем в сон погружены.
Такое отличие очень показательно. Повествователь у Хаггарда видит в городе символ скоротечности и бренности, memento mori, насмешку над тщеславными притязаниями его зодчих; Толкин добивается идеального равновесия между величием и опустошенностью своего Кора. Даже всеми покинутый, город стоит как несокрушимый памятник его безымянным обитателям – этот настрой предвосхищает Морию во «Властелине Колец». Пусть Кор ныне и мертв, жизнь сохраняет свою значимость. Всеотрицание заменено на утешительное видение.
