В терапии существует понятие «наводнения», когда психолог заставляет пациента пережить преувеличенный сценарий самых сильных своих страхов. Перегрузиться эмоциями. Человека, боящегося пауков, запирают в комнате, полной пауков. Человека, испытывающего страх перед змеями, заставляют трогать всевозможных ползучих гадов. Смысл этой методики состоит в том, чтобы контакт к привыкание притупили страх, который пациент испытывает к чему-то такому, что он до сих пор боялся исследовать. Жизненный опыт, реальность того, какова на ощупь змея и как она может повести себя, уничтожает страх вопреки ожиданиям пациента.
Это верно, мистер Левин? Вы это имели в виду?
Или же то, что вы делаете, — всего лишь утешение? Вы нарочно пугаете нас страшилками, чтобы по сравнению с описываемыми вами ужасами наша жизнь выглядела вполне сносной? Пусть наш доктор принимает за нас решения, зато мы по крайней мере не рожаем ребенка от дьявола.
Какой бы скучной ни была жизнь в заштатном городишке, зато мы живы и не заменены роботами.
Ваш коллега Стивен Кинг как-то сказал, что романы жанра «хоррор» дают нам возможность отрепетировать смерть. Писатель, работающий в этом жанре, подобен валлийскому «пожирателю грехов», который впитывает недостатки общества и растворяет их в себе, ослабляя страх читателя перед неизбежностью смерти. Да, мистер Левин, вы являетесь почти полной противоположностью этому. Вы неподражаемо, комично, пугающе признаете наши недостатки Проблемы, которые мы слишком боимся признать.
Создавая книги, вы ослабляете наш страх перед жизнью.
Это очень, ОЧЕНЬ страшно, мистер Левин. Но не страшно плохо. Это страшно прекрасно. Страшно замечательно.
Личное
Эскорт
В мой самый первый день в качестве сопровождающего первым моим подопечным стал молодой человек с одной ногой. Он рассказал, что однажды зашел в баню для геев, чтобы немного погреться. А может, ему нужен был секс. И он уснул в парилке, устроившись слишком близко к нагревательному элементу. Он потерял сознание и пролежал так несколько часов, пока кто-то не обнаружил его. Мясо на его левой ноге изжарилось полностью, причем до самой кости.
Он не мог ходить, но к нему из Висконсина должна была приехать мать, и хоспису понадобился человек, который возил бы их обоих и показывал местные достопримечательности. Так называемый эскорт. Сделать покупки в городе. Посмотреть морской берег. Полюбоваться красотами водопада. Это все, что можно сделать в качестве волонтера, если ты не медсестра, не повар и не врач.
Итак, я был сопровождающим, добровольным работником того учреждения, куда привозят умирать молодых людей без медицинской страховки. Название хосписа я не запомнил. Никаких дорожных указателей поблизости не было. Администрация просила волонтеров как можно незаметнее приходить и уходить, потому что жителям соседних домов не было известно, что происходит за стенами огромного старого здания, расположенного на их улице — улице, где можно запросто купить крэк, а стены домов несут на себе следы пуль, оставшиеся от уличных разборок. Тем не менее никто не хотел жить рядом с домом, в котором четыре человека умирали в гостиной и двое в столовой. Еще как минимум двое умирали в каждой спальне на втором этаже, а спален там было много. По меньшей мере у половины умирающих был СПИД, однако никакой дискриминации в хосписе не наблюдалось. Сюда можно было прийти и умирать от любой болезни.
Стать волонтером меня заставила моя работа. Мне приходилось лежать на спине с двухсотфунтовой осью дизельного грузовика, достигавшей моих пяток. Я устанавливал эти оси под днище ползущих по сборочной линии машин. Двадцать шесть осей каждые восемь часов. Приходилось работать быстро и внимательно. Зазеваешься — и грузовик утащит тебя за собой в печь для высокотемпературной окраски, что всего в нескольких футах от конвейера. Диплом журналиста позволял мне зарабатывать не больше пяти долларов в час. Рядом со мной на заводе трудились парни с такими же дипломами. Мы шутили: мол, диплом в области свободных искусств должен включать в себя профессиональные навыки сварщика — тогда бы мы получали два лишних бакса в час. Кто-то пригласил меня в церковь. Я рискнул прийти туда. Там стоял горшок с фикусом. Его называли Древом Дающим. Фикус был украшен листочками бумаги, на каждом из них было напечатано доброе дело, которое можно было выбрать.
На моей бумажке было написано: «Познакомься с пациентом хосписа».
Так и написано — «познакомься». Рядом стоял телефонный номер.
Я забрал на прогулку человека с одной ногой, а затем и его мать, и мы вместе съездили в город. Осмотрели достопримечательности. Побывали в музеях. Кресло-каталка легко складывалось и помещалось в багажнике моего старенького, не первой молодости автомобиля. Его мать все время молчала и много курила. Ее сыну было тридцать, и она взяла двухнедельный отпуск. Вечером я довез ее до дешевого мотеля рядом с шоссе. Мать села на капот моей машины, закурила и стала рассказывать о своем сыне уже в прошедшем времени. Он умел играть на пианино, рассказывала она. В школе он получил диплом по музыке, но кончил тем, что продавал в больших супермаркетах электрические органы.
О чем еще говорить, когда больше не осталось эмоций?
Мне тогда было двадцать пять, и на следующий день, поспав не больше трех-четырех часов, я снова лег под конвейер. Только теперь собственные проблемы казались мне какими-то мелкими. Стоило лишь посмотреть на свои руки и ноги, удивиться тому, какой вес я в состоянии поднимать, как вся моя жизнь начинала казаться мне чудом, а не чудовищной ошибкой.
Через две недели мать этого парня вернулась домой. А еще через три месяца ее сын умер. Ушел из жизни. Я же возил умирающих от рака людей в последний раз полюбоваться океаном. Возил больных СПИДом на вершину горы Маунт-Худ.
Я садился возле кровати, и медсестра говорила мне, за чем именно нужно следить в последние минуты жизни умирающих. За их бессильной борьбой со смертью, когда во сне отказывают почки и они задыхаются, захлебываются водой, заполняющей легкие. Каждые пять-десять секунд попискивает монитор — это пациенту в кровь впрыскивается морфий. Глаза закатываются, так что видны лишь белки. Ты часами держишь холодную руку, пока на помощь не приходит другой волонтер, или же выпускаешь, потому что держать ее больше незачем.
Его мать прислала мне из Висконсина шерстяной платок-покрывало, которое связала сама, фиолетово-красное. Еще одна мать или бабушка того, кого я сопровождал, прислана такое же покрывало из синих, зеленых и белых шерстяных ниток. Старомодные квадратики, зигзагообразные узоры. Они грудой лежали на моем диване, пока соседи по квартире не попросили убрать их на чердак.
Перед тем как он умер, сын этой женщины, тот одноногий, перед тем, как потерять сознание, он попросил меня зайти в его старую квартиру. Там оказался шкаф, до отказа набитый игрушками для сексуальных игр. Журналы. Фаллоимитаторы. Одежда из кожи. Он не хотел, чтобы его мать обнаружила эти вещи, и я пообещал ему выбросить все на свалку. Поэтому я отправился туда. В его маленькую однокомнатную квартирку, запертую, затхлую после нескольких месяцев отсутствия хозяина. Похожую на склеп, я бы сказал, но это не вполне точное слово. Слишком мелодраматично звучит. Подобно скверной органной музыке. Но в действительности просто очень печально.
