Она, конечно, принялась охать и причитать.
– Боже, какой кошмар! Кто это был?
– Не знаю. Парни какие-то.
– А сколько их было?
Сочинять целую историю мне страшно не хотелось, но теперь, нравится – не нравится, приходилось следовать легенде.
– Двое.
– Господи! И что, полиция их ищет? А они тебя не это… ну… больше ничего тебе не сделали?
– Они украли у меня телефон. И ударили один раз по лицу. Всё, – начала раздражаться я.
– Ну хорошо. Хотя, конечно, очень плохо. Хорошо… в смысле… что ничего хуже не сделали.
Она ещё минут пятнадцать вздыхала и охала. А вечером примчалась самолично. Глядя на мой подбитый глаз, она сочувствовала и обещала, что всех учителей обойдет и договорится насчет зачетов. Но лично у меня закралось подозрение, что она просто явилась с проверкой: не вру ли я. Хотя, может, это я такая циничная и не верю в людей уже.
И ещё, я пропустила один момент. Классная приходила к нам вечером, а днем, в четыре пятнадцать, звонил Рощин. Я не ответила. То есть не приняла вызов. Но потом написала ему сообщение: «Не звони мне больше, пожалуйста, никогда».
Конечно же, после этого я опять расклеилась. И ревела часа два. Хорошо хоть к приходу Александры Михайловны уже мало-мальски пришла в себя.
До конца недели я ещё отсиживалась дома. Дима мне больше не звонил и не писал. И я, с одной стороны, думала – ну и хорошо, а, с другой – всё равно расстраивалась, тосковала. И сама на себя злилась – ну что я за человек такой, невозможный?!
А в понедельник шла в гимназию сама не своя. Всё думала, как себя вести, когда мы с Рощиным встретимся. Волновалась до дрожи. Но уроки шли, а Диму ни на одной перемене я так и не увидела. Даже в столовой. И мне бы вздохнуть облегченно – боялась же этой встречи, боялась, что не смогу при нем вести себя как ни в чем не бывало. И вот его в школе нет – и у меня сердце сразу не на месте.
После уроков мы с Филимоновой спустились в гардероб. И пока одевались, она вдруг спросила:
– А как там Рощин?
Я сразу внутренне сжалась, скукожилась вся, будто во мне заскулила больная собака. Но ответила безразлично, хотя и, наверное, слегка переборщила с «холодом»:
– Понятия не имею.
Филя вдруг развернулась и замерла с шарфом в руках, глядя на меня как на ненормальную.
– Не поняла.
– Что тут непонятного? Он – сам по себе, я – сама по себе.
Но Филимонова продолжала смотреть на меня, будто я несу какую-то несусветную дичь.
– В смысле, вы поссорились? И хочешь сказать, что тебе пофиг теперь, что у него мать умерла? И ты поэтому на похороны не ходила? Ашки сказали, они были…
– Ч-что? – еле слышно выдохнула я и больше не смогла произнести ни слова…
50
Я неслась домой, не разбирая дороги.
Сначала, после слов Филимоновой про Димину мать, я на несколько секунд впала в оцепенение. Она даже начала меня трясти и махать рукой перед лицом: «Ларионова! С тобой что?». А потом я резко подорвалась и выбежала из гардеробной, затем – и из школы. Она мне что-то крикнула вслед. Все, кто стоял на крыльце школы, расступились в удивлении. Но я мчалась со всех ног.
У самых ворот шпана раскатала полоску льда так, что он был как стекло. Они с разбегу по нему скользили как на коньках. Этот ледяной клочок посыпали мелким щебнем, и утром пройти еще можно было, но к обеду после толпы учеников ледяная полоса опять стеклянно блестела на солнце. Обычно после школы я обходила его медленно и очень осторожно. А тут и глазом моргнуть не успела, как с ходу растянулась и пребольно зашибла руку, на которую упала.
Сзади послышался хохот. Пацаны-семиклассники нашли это очень смешным, но они ладно, что с них взять. А вот Зеленцова…
– Ларионова – королева грации, – фыркнула она, проходя мимо меня под ручку с Лидкой Бусыгиной.
В другой раз я бы не удержалась, высказала бы ей всё, что думаю. Но сейчас не могла. Я и думать-то больше ни о чем не могла, кроме как о Диме.
Господи, какая же я дура, непроходимая, эгоистичная дура. Он же говорил мне, что его маме плохо было, и это серьезно! Говорил, что отвозил её в больницу! А я его не слушала, не хотела слушать!
Не знаю, почему я так спешила, почему неслась со всех ног, как будто от этого хоть что-то зависело. Наверное, я просто не могла идти спокойно, потому что изнутри меня буквально колотило и разрывало.
Я бежала и не замечала даже, что реву. Встречные люди останавливались и смотрели на меня, кто – с любопытством, кто – с сочувствием. Мне было плевать, на весь мир было плевать.
А в подъезде меня накрыла истерика… Я достала из сумки ключи, чтобы открыть дверь в квартиру, но руки так тряслись, что связка выпала и скатилась на ступеньку ниже. И как током прошило воспоминание – Димино лицо, когда я вернула ему браслет, бледное, окаменевшее в немом страдании. У меня и тогда от этого внезапно сжалось сердце. До невозможности захотелось в ту секунду обнять его – еле себя сдержала. Зачем?! Лучше бы сдержала следующий порыв, который накрыл меня, когда он отвернулся и начал спускаться, а я швырнула в него браслетом. Господи, как стыдно, как безумно стыдно… Этот стыд душил удавкой, и слезы не приносили ни малейшего облегчения. Меня трясло как в лихорадке, и я лишь с двадцатого раза, наверное, смогла попасть ключом в скважину. А дома взвыла в голос. Что я наделала? Что натворила?
Он же звонил мне. Наверняка, чтобы сказать про свою беду, а я ему написала такую гадкую смску! Он нуждался в поддержке, а я отвернулась от него. В самую страшную минуту в его жизни…
Я зажимала рот руками, не в силах слышать собственный плач.
Надо ему позвонить, надо позвонить Диме и попросить прощения! Пусть он и не захочет со мной больше разговаривать, пусть не простит. Как он может такое простить, если даже я не могу? Но пусть он хотя бы знает, что мне безумно-безумно жаль, что мне стыдно…
Чтобы хоть немного успокоиться, я выпила стакан воды, пролив почти половину. Руки до сих пор дрожали и не слушались. Потом набрала его номер…
Но Дима не ответил. Даже гудков не было. Вместо него механический голос сообщил, что абонент временно недоступен. Зачем-то я звонила ему раз за разом, хотя понимала ведь, что если он появится в сети, то придёт оповещение, но не могла остановиться. Просто потому что не знала, что ещё делать, а сидеть и ждать было невыносимо. Только к вечеру меня немного отпустило.
Но телефон Дима так и не включил. А ночью, когда уже легла спать, меня вдруг оглушило мыслью: а вдруг он теперь уедет? У него же отец живет в Питере. Вдруг отец заберет его с собой? Вдруг мы с ним больше никогда не увидимся?
И это меня окончательно раздавило. Всю ночь почти я ревела в подушку, захлебывалась слезами и, как будто он мог слышать, отчаянно шептала: «Дима, не уезжай, я не смогу без тебя…».
