Димина мама, всё ещё застывшая, вдруг произнесла надтреснутым сиплым голосом:
– Это он… это он…
Она повторяла эти слова снова и снова. И тут я увидела, как Дима перевёл взгляд с неё на моего отца, который, развалившись в кресле, клевал носом, и тоже изменился в лице. Причем так внезапно и разительно, словно он вдруг что-то понял, что-то страшное и шокирующее. То, что словно тень маячило передо мной и ускользало…
За пару секунд в его лице пронеслись и потрясение, и паника, и боль, и столько всего… А я, ещё ничего толком не понимая, безошибочно почувствовала одно – случилась беда.
А потом его лицо превратилось в неживую, словно высеченную из гипса, маску.
Ни на кого больше не глядя, никому ничего не говоря, Дима взял свою маму под руку и вывел её из зала. Затем вернулся на секунду, забрал их вещи и снова ушёл.
К нему обратились и директор, и Ольга Юрьевна, спросили, что произошло, но он будто не услышал их. Со мной он тоже не попрощался, даже взглядом. Он как будто в один миг стал совсем другим, абсолютно чужим, далёким человеком. И это обострило в разы предчувствие беды…
– Видимо, там случилось что-то… неожиданное и срочное… – растерянно пробормотала Ольга Юрьевна, глядя на закрытую дверь. – Но, в общем, ситуация, по-моему, ясна. Дима, конечно, погорячился. Но и его понять можно…
Она приводила какие-то общие фразы в его оправдание. Я едва вникала в смысл её слов – перед глазами так и стояло перекошенное лицо Диминой матери. Но ещё больше меня пугала метаморфоза, произошедшая с ним самим. Меня не покидало ощущение неотвратимой катастрофы, по сравнению с которой весь этот педсовет – сущая ерунда. Оно давило на грудь каменной плитой, сжимала тисками сердце.
– Если спустить Рощину с рук... не драку, нет, – снова вылез Матвейчук, – а нападение на учителя, то этак каждый безнаказанно сможет кидаться на учителей, если им там что-то показалось…
Тётя снова заёрзала и спросила меня полушепотом:
– Ты с этим мальчиком общаешься? И… как близко?
– А что такое? – выдавила я через силу.
– Потом поговорим, – многозначительно изрекла Валя и опасливо покосилась на отца, который уже откровенно дремал.
– Говори сейчас.
– Сейчас не место и не время… – ответила она, но сама явно не находила покоя. Спустя полминуты добавила: – Хорошо, что они ушли. Рощины эти. Хорошо, что Иван их не видел. Зачем он вообще сюда припёрся?
– Зачем надо было ему про педсовет говорить?
– Да я случайно… знала бы… – Она снова посмотрела на отца. Слава богу, тот хотя бы не храпел. – Это же они, Тань.
Она это произнесла совсем тихо, шёпотом. Но я услышала и почувствовала, как внутри всё сжалось в болезненный узел.
– Кто они?
– Они. Те самые Рощины. Ну которые…
– Итак, внимание! – повысил голос Ян Маркович, призывая к тишине.
Валя замолчала, но я и так уже всё поняла.
Те самые Рощины… И словно смертоносной снежной лавиной на меня обрушились эпизоды, обрывки наших разговоров, осколки воспоминаний.
Старший брат Димы, о котором он рассказывал, и есть тот, кто убил мою Аришу, кто разрушил наши жизни, уничтожил нашу семью… И его самого уже нет, потому что он убил себя, не смог жить калекой… И Димину мать я вспомнила. Это она приходила к нам домой и, словно одичав, кричала, осыпала проклятьями всех нас, хотя тогда Димин брат был ещё жив. И она могла ещё надеяться. А сейчас…
Господи, как такое могло случиться? За что? Почему?
Я задыхалась. Расстегнула ворот блузки, но воздуха все равно катастрофически не хватало. Меня колотило – Валя даже поймала меня за руку, заглядывая испуганно в лицо. Я видела, как шевелились её губы, но не слышала ни слова. Вообще ничего не слышала, кроме гула, разрывавшего мою голову.
Я прижала ладонь ко рту, зажмурилась крепко-крепко. Господи, за что? И всё равно разрыдалась, вслух, громко, надрывно, протяжно.
Все перепугались, повскакивали с мест, засуетились. Меня хватали, дергали, что-то кричали – я ничего не осознавала. Потом вывели в коридор, как куклу. Откуда-то в моей руке оказался стакан с водой. Но меня трясло всё сильнее, и я его выронила.
Звон стекла прозвучал как взрыв. Мне почудилось, что это не стакан разбился вдребезги, а моя жизнь. Это всё, это конец…
И Дима это понял. Поэтому он помертвел лицом, поэтому внезапно стал чужим, поэтому даже не взглянул на меня, уходя. Не попрощался, просто отсёк меня, отца, всех… Как же я теперь?
Завывая, как раненый зверь, я сгибалась пополам, хватала воздух ртом, но не могла вдохнуть. Я погибала…
***
Я лежала на кровати поверх одеяла, лежала без сна, истощенная настолько, что не было сил встать, разобрать постель, раздеться. Не было сил даже плакать. Я оцепенела в своём горе.
Казалось, у меня остановилось сердце. Просто перестало биться, не выдержав этого безумия. Стало мертвым холодным камнем. И сама я – мертвый холодный камень.
Мне даже нисколько не было стыдно ни за свою жуткую истерику, ни за отца, который тоже потом выступил. Наговорил всем с три короба и вообще вёл себя, как прожжённый сиделец. Ну а Поповича тряхнул и пригрозил посадить его на перо.
Смешно, вчера и даже сегодня утром я бы умерла от позора, а сейчас мне было плевать на всех. И даже на Поповича. Мой мир рухнул и превратился в пыль, а всё остальное стало неважным…
Утром я едва поднялась с постели. Оказывается, я всё-таки уснула, если можно назвать сном несколько часов тяжёлого беспамятства.
Меня ломало, голова гудела, и каждое движение давалось с трудом. Но остаться дома, сидеть в четырех стенах в одиночестве и каждую минуту проживать этот кошмар я попросту боялась.
Классная заглянула к нам на первом уроке, увидела меня и поинтересовалась при всех, как я себя чувствую. Я ответила на автомате: нормально. Но мой вид наверняка кричал об обратном, потому что она вдруг предложила мне пойти домой. Вот так просто – «иди домой», без справки, без всякой причины, а ведь у нас за пропуски три шкуры обычно спускают.
Я осталась, может, и зря, потому что всё равно ничего не соображала. Сидела на уроках как пень, слушала и не понимала. Хорошо хоть, никто из учителей меня ни о чём не спрашивал, к доске не вызывал. Косились настороженно, но не трогали.
А Димы в школе не было.
Самое дикое, самое немыслимое – я по нему тосковала.
Вчера ночью говорила себе, что мы не должны больше видеться, не должны общаться. Я просто обязана его забыть ради Ариши, ради мамы… Ведь невозможно исправить или забыть то, что натворил его брат, как невозможно изменить и то, что сделал мой отец. Пусть мы с ним не виноваты в той трагедии, но между нами непреодолимая пропасть. Нельзя отказаться от своей семьи, нельзя предать их. И я как мантру повторяла: не видеть, не думать, забыть…
