– Ну и что мне с вами делать?
Они молчали, не поднимая глаз.
– Что, сразу присмирели? Лучше бы присмирели вчера, когда крали чужие вещи.
– Мы ничего не крали! – возмутилась Зеленцова, но, нарвавшись на взгляд директора, сразу сникла.
– Чтобы не тратить время на ваше вранье, скажу сразу – на камерах всё есть.
– Мы не крали, мы же всё оставили, просто спрятали. Мы просто пошутили.
– Ах, пошутили? А уголовное дело за такие шутки не хотите? Звони матери, она трубку не берет. Скажи, чтобы немедленно явилась в школу. И ты тоже, – велел он Лидке. – Буду вас отчислять.
– Пожалуйста, не надо! Мы больше не будем! – захныкали обе.
– Мне зачем тут воры?
– Мы не хотели… мы не подумали… – и Женька, и Бусыгина плакали уже по-настоящему, навзрыд.
– Меня дома убьют, – проскулила Лида.
– Думать надо было, когда брали чужое, – чеканил Ян Маркович, но уже не так сурово и решительно. Видно было, что их слезы на него подействовали.
– Нам правда стыдно. Простите нас, пожалуйста, – причитали, не переставая всхлипывать, Лида и Женька.
– Вы не у меня должны просить прощения.
– Таня, прости! Я не хотела, я не подумала! Я так больше не буду! – сразу же повернулась ко мне Лида и горячо зачастила.
Зеленцова замешкалась – в ней явно кипела борьба между гордостью и страхом наказания. В конце концов страх победил, и она выдавила, не глядя на меня:
– Прости нас, пожалуйста.
Директор воззрился на меня.
– Что? – не поняла я его вопросительного взгляда. – Вы извините, Ян Маркович, но я никого прощать не собираюсь.
– Может, они действительно раскаялись?
– Да, мы раскаялись, очень-очень раскаялись!
– А мне от этого не легче. – Чуть подавшись вперед, я обратилась к Бусыгиной, которая сидела ровно напротив. – Это была не шутка. Шутка – это когда смешно. А то, что вы сделали, – это подло и пакостно.
Бусыгина сникла и затряслась в новом приступе плача. Я повернулась к директору:
– Ян Маркович, можете считать меня мелочной, но я так не могу. Они попытались меня унизить. Они испортили мою одежду. Я сорок минут не могла выйти! А если бы не Рощин? Я бы ночевала там? И теперь они сказали «прости», и как будто ничего не было?
Директор надул щеки и с шумом выдохнул.
– Ясно. Ну ты тоже не кипятись, никто и не говорит, что им достаточно сказать «прости», и все всё забудут. Нет. Они понесут наказание. Это не обсуждается. Вопрос – какое.
В кабинет заглянула секретарша и, сделав страшные глаза, позвала директора:
– Ян Маркович! На секундочку! Простите, но это очень срочно!
Директор, кряхтя, выкатился из-за стола.
– Сейчас, – бросил он и вышел в приемную, оставив нас втроем.
Однако он задержался. Его «сейчас» растянулось минут на десять. Уже и звонок с урока прозвенел, а мы всё сидели в его кабинете и ждали. Бусыгина продолжала рыдать, Женька тоже пару раз смахнула слезинки. Между собой мы не разговаривали, сидели в напряженной тишине.
– Долго он еще. Уж скорее бы всё закончилось, – прошептала Зеленцова Бусыгиной.
Та, всхлипнув, кивнула.
– Блин, и вещи в классе оставили, – досадовала Женька. – Наши вряд ли заберут. У кого там сейчас будет урок? Вдруг пошарятся, утащат?
Я тоже переживала за сумку, но не удержалась:
– Не утащат. Вы же здесь.
– Очень смешно, – процедила Зеленцова.
Тут залетел директор, весь на взводе, как будто с пожара. Или на пожар.
– Так, девицы, с вами разберемся после уроков. Чтобы матери… или отцы обеих были здесь как штык к концу седьмого урока. Ясно? Там и решим, что с вами делать.
Мою сумку, кстати, взяла Филимонова. А вот вещи Зеленцовой и Бусыгиной вынесли и бросили прямо на пол в коридоре возле кабинета. И шпана, сновавшая по коридору, их вдоволь попинала.
Женька даже кому-то из мелких отвесила подзатыльник, а потом, ругаясь, пошла в туалет чистить сумку от пыли и следов чужих ботинок. Лида со своим рюкзаком поплелась за ней.
– Новенький из 11 «А» к нам заглядывал, – сообщила Филимонова, когда я поднялась в кабинет истории. – Минуты три назад. Тебя спрашивал.
Я тотчас зарделась, пряча счастливую улыбку.
Мы с Димой встретились только на третьей перемене. Столкнулись на лестничной площадке и будто забыли, куда шли. Не сговариваясь, свернули в сторонку и почти до самого звонка простояли с ним.
Я рассказала ему про беседу у директора, про тест по истории, который сдала на пять, про что-то ещё. Словно меня год держали с заклеенным ртом и вот прорвало. Но Дима слушал мою болтовню и улыбался, время от времени роняя коротенькие фразы: да, молодец, отлично, круто…
На следующей перемене он и вовсе поверг всех в аут: взял свою тарелку, стакан и пересел за наш стол, точнее, ко мне. И как в порядке вещей пожелал:
– Приятного аппетита.
А когда мы с ним уходили из школы, то на крыльце столкнулись с Женькиной матерью. Я поздоровалась, а она цепко и въедливо оглядела меня с ног до головы, скривилась и промолчала. Видно, Зеленцова наплела и своей матери с три короба. На миг стало неприятно, но потом Дима предложил немного погулять, и всё дурное вылетело из головы.
Мы кружили по переплетениям парковых дорожек, ели мороженое в вафельных рожках, болтали, наблюдали за голубями, кидая им пригоршнями семечки, брели куда-то не глядя.
Незаметно дошли до самой Набережной и остановились возле памятника адмиралу Колчаку. Дима вскинул ввысь глаза, задумчиво оглядев мрачный и величественный монумент.
– Это, кстати, единственный в мире памятник Колчаку.
Я тоже задрала голову.
– Как-то рядом с ним неуютно, – пожала я плечами. От него и правда веяло суровой скорбью. Да и от Ангары поддувало холодом.
Дима заметил, как я зябко поежилась, и позвал меня куда-нибудь зайти погреться.
– Может, в собор зайдем? – я кивнула на Знаменскую церковь.
Он замешкался, на лицо его словно набежала тень. Но потом кивнул.
– Да, конечно.
Вечерняя служба там, очевидно, закончилась, и в храме никого уже не было, кроме бабушки за свечным ящиком. Я покосилась на нее, ожидая вопросов: кто мы такие, зачем пришли так поздно. Но она лишь кивнула в знак приветствия. Я накинула капюшон вместо платка, прошла вглубь и замерла, завороженно озираясь.
Никогда я в церкви не была. То есть нет, вру, была, но в глубоком детстве. Просто знаю, что родители меня крестили, но ничего, конечно же, не помню. И сейчас меня поразило, как тут красиво, как величественно.
