– Народ, так вот кого надо игнорить! – он положил ей на голову ладонь.
– Отвали! – взвизгнула Женька, сбросив его руку. А потом увидела меня – я стояла в дверях, наблюдая всю эту сцену – и ее буквально перекосило от лютой ненависти.
Мне хотелось ей сказать: «Жень, ты совсем уже? Ау! Это ты всё придумала, насочиняла, наврала с три короба, а когда всплыло – виновата опять я. Где логика?».
Но что ей ни скажи – она сейчас просто ничего не поймёт…
Весь день я сидела как на иголках. Да, радовалась, ждала, предвкушала, но и нервничала. Как всё пройдет? Как себя вести? Плохо, что у меня с собой нет ни пудры, ни помады! Я, может, бледная, как моль. И ногти... ну, почему я не накрасила вчера ногти?
***
В столовой наши устроили очередной цирк. Теперь все садились подальше от Женьки, кроме, разумеется, Лиды Бусыгиной. Она мужественно демонстрировала свою верность Зеленцовой, правда, беспрестанно чихала, кашляла и шмыгала носом, а Женька кривилась, морщилась и отворачивалась от верной подруги.
Со мной же некоторые из наших пытались заговаривать, но я как гордая – если и отвечала, то сквозь зубы, нехотя. А если бы не ликовала так в душе – то вообще могла бы послать. Потому что не надо быть таким стадом.
С Филей, правда, обменялась парой фраз вполне дружелюбно, пока не появился он – Дима Рощин.
Весь обед мы с ним многозначительно переглядывались и улыбались друг другу. И потом вместе вышли из столовой, вместе добрели до коридорчика, где находились наши раздевалки.
– У вас на стадионе будет физра? – спросила я.
– Да. Я смотрю, анафеме конец? – улыбнулся он.
– А-а, ты про бойкот? Ну да, но мне, знаешь, всё равно.
Он на это лишь усмехнулся, затем напомнил:
– Значит, встречаемся после уроков? В сквере за школой?
– Да, – кивнула я. – А куда пойдем потом?
– Куда захочешь. Есть у меня несколько вариантов, – загадочно улыбнулся Дима.
Мы разошлись с ним по нашим раздевалкам за пару минут до звонка. Девчонки, и наши, и из 11 «А», уже переоделись и убежали в спортзал. Только Бусыгина сидела неприкаянная в одиночестве.
– Чего сидишь? – спросила я, снимая блузку.
– Меня освободили, – прогундосила она. – По болезни.
– Ну так иди домой. Лечись.
– Я жду.
Я не стала спрашивать, кого она ждёт – и так понятно.
На физкультуре Попович заявил, что на день здоровья, оказывается, наши поедут вместе с ашками. То есть в лагерь поедет не только наш класс, но и вся параллель. И помимо эстафеты, прыжков в мешках, перетягивания каната и прочего подобного будут соревнования по волейболу, поэтому надо потренироваться как следует.
Наши сразу заныли: «Зачем нам эти ашки? Лучше бы без них».
Ашки тоже не обрадовались: «Кто это придумал? Нафиг нам бэшки? Мы их не хотим!».
И только я молчала. Не потому что не поеду. Как раз наоборот именно сейчас мне захотелось поехать. Очень! Как никогда. Я даже спросила у Фили, сколько сдавали на поездку.
– По три штуки, – ответила она.
Три тысячи – для них это сущие копейки, а для меня почти все мои деньги, которые удалось скопить за лето, подрабатывая то там, то сям.
Если быть точной – заработала я почти семь тысяч, но кое-что прикупила к новому учебному году. Туфли, новую блузку, пару капроновых колготок, кое-что из канцелярии. А ещё выпускной впереди. На отца я не рассчитываю. Он хоть и устроился недавно грузчиком со сдельной оплатой, но половину сразу же пропивает. А то, что я успеваю у него, беспробудно пьяного, вытащить из карманов, приходится откладывать на коммуналку и еду. Иначе никак.
Так что день здоровья для меня все еще непозволительная роскошь, вздохнула я, но тут же отмахнулась от грустных мыслей. Что я в самом деле? Ведь через полтора часа мы с ним и так встретимся.
***
Вымотанные и взмокшие, мы – ну, те из нас, кто играл в волейбол, а не просиживал в качестве зрителей на лавочках – ввалились в раздевалку.
Наши по инерции устало переругивались с расстроенными ашками – мы разделали их под орех. Все партии они нам продули.
Я так вообще была сегодня в ударе, аж до сих пор отдышаться не могла. Но выяснять отношения ни с кем не хотела. Да ну их всех! Я рвалась душой в сквер…
Поколебавшись, решила, что быстренько приму душ.
Вообще-то из девчонок душем мало кто пользуется, особенно когда физ-ра последним уроком. Вот парни, те – да, а мы – лишь изредка. Да и как бы зачем, если до дома дотерпеть можно.
Но сейчас я боялась, а вдруг от меня будет пахнуть – после полуторачасовой игры пот с меня ручьем стекал. Да и не хотела я предстать перед пижоном Рощиным взмыленной и расхристанной.
Волосы я скрутила в пук на макушке, чтобы не намочить. Полностью разделась в предбаннике, закрылась на щеколду и зашла в кабинку. Быстро ополоснулась чуть теплой водой и выскочила. С трудом натянула на мокрое тело трусики и бюстгальтер, отметив про себя между делом, что из раздевалки больше не доносятся ничьи голоса.
Вышла из душевой и остолбенела, холодея. В раздевалке не было никого и ничего. Вообще ничего. Ни на крючках для одежды, ни на скамейках, ни под скамейками. Кто-то унёс мои вещи, мою сумку, мою одежду, всё…
26
Дорогие читатели, завтра я уеду на пару дней, и у меня не будет возможности выложить новую главу послезавтра. Поэтому сейчас я выложу сразу две главы: за сегодня и за послезавтра. Следующее продолжение будет московским вечером 15 или 16 июня. Приятного чтения!
_________________________________
Женя Зеленцова
День не задался с самого утра. Даже еще с вечера, когда мама учинила отцу очередную выволочку, но что-то пошло не по плану.
Отец собрался и ушёл на ночь глядя вместо того, чтобы смиренно выслушивать и каяться, как обычно. Мама потом ходила по дому злющая и, в итоге, сорвалась на Женьке.
Пришла в её комнату, увидела на ней свои серьги из белого золота с россыпью мелких бриллиантов и взвилась на ровном месте:
– Это что? Ты мои серьги напялила? Тебе кто разрешил?
– Ты! – ответила Женька. – Ты же сама мне их дала поносить.
– Один раз! Но это не значит, что теперь все время ты можешь шарить по моим вещам и брать всё, что захочется.
Мама протянула раскрытую ладонь. Женька, едва сдерживая слезы, сняла сережки и вернула их матери.
– И никогда больше не смей трогать мои вещи, ясно? – отчеканила мать с угрозой. – Хочешь такие же? Проси отца. Он же добренький, а я у вас – мегера.
Хуже, обиженно подумала Женька. Для единственной дочери поскупилась. Жалко ей, что ли, эти дурацкие сережки? Нет, они, конечно, очень красивые, но у матери подобной красоты – целая огромная шкатулка. Да и вообще – ей и так плохо, а она, нет чтоб поддержать, ещё больше ранит. Тоже мать называется! Вот папа бы её пожалел, утешил, пообещал бы что-нибудь подарить…
