Мертвые цветы отодвинуты в сторону, и весь столик завален искрящимися розовыми камнями и золотом, прохладным белым жемчугом и синей ляпис-лазурью. Мерцание желтого и оранжевого. Мягкое матовое серебро и ослепительно белые отсветы.
Элен держит в ладони зеленый камень размером с яйцо. Он такой яркий, что лица обеих женщин кажутся зеленоватыми в отраженном свете.
— Это искусственный изумруд. Видите, там внутри как бы крапинки? В настоящих камнях их нет.
Женщина внимательно сморит сквозь лупу и кивает головой.
И Элен говорят:
— Я не хочу, чтобы вы обожглись, как я. — Она запускает руку в косметичку и достает что-то желтое и блестящее. — Эта сапфировая брошь принадлежала известной киноактрисе, Наташе Врен. — Она вынимает из косметички кулон в виде розового сердца в обрамлении маленьких бриллиантиков. — Этот берилловый кулон в семьсот каратов когда-то принадлежал румынской королеве Марии.
Я уже знаю, что она скажет, Элен. В этой куче дорогих украшений, говорит она, живут духи давно уже мертвых людей, всех прежних владельцев. Всех, кто мог себе это позволить. Где теперь их таланты, ум и красота? Их пережил этот декоративный мусор. Богатство, успех, положение в обществе — все, что олицетворяли собой эти камни, — где все это теперь?
С одинаковой прической и макияжем, эти две женщины, сидящие рядом, могли бы быть сестрами. Или мамой и дочкой. До и после. Прошлое и будущее.
И это еще не все. Но обо всем остальном — когда мы вернемся в машину.
Мона на заднем сиденье говорит:
— Ну что, нашли?
И я говорю: да. Но этой женщине это уже не поможет.
Все, что она от нас получила: это роскошная прическа и, может быть, стригущий лишай.
Устрица говорит:
— Покажи нам, что это за песня. Ради чего мы катаемся по стране.
И я говорю: ни хрена. Я запихиваю вырванную страницу в рот и жую. Ужасно болит нога, и я снимаю ботинок. Я продолжаю жевать. Мона засыпает. Я продолжаю жевать. Устрица смотрит в окно на какие-то сорняки на пустыре.
Я глотаю прожеванную бумагу и засыпаю тоже.
Я просыпаюсь уже в дороге. На пути в следующий город, в следующую библиотеку, может быть, к следующему “Волшебному макияжу”. Я просыпаюсь, и выясняется, что мы проехали уже триста миль.
На улице почти стемнело. Элен говорит, глядя прямо перед собой:
— Я слежу за расходами.
Мона садится и чешет голову, запустив обе руки в дреды. Потом прижимает пальцем внутренний уголок глаза и снимает натекшую слизь. Вытирает палец о джинсы и говорит:
— Где будем ужинать?
Я говорю Моне, чтобы она пристегнулась.
Элен включает фары. Кладет на руль руку, вытянув пальцы, и пристально смотрит на свои кольца. Она говорит:
— Когда мы найдем “Книгу теней”, когда получим полную власть над миром, когда станем бессмертными, и у нас будет все, и все нас будут любить, — говорит она, — вы все равно останетесь мне должны двести долларов за косметику.
Она выглядит как-то не так. У нее что-то не то с волосами. Ее серьги. Серьги с большими розовыми и красными камнями, сапфирами и рубинами. Их нет.
Глава двадцать первая
Конечно, это была не одна ночь. Просто по ощущениям все ночи слились в одну. Каждая ночь. Пересекая Неваду и Калифорнию, Техас, Аризону, Орегон, Вашингтон, Айдахо и Монтану. Они одинаковые, все ночи, когда ты в дороге. И поэтому кажется, будто ночь — одна.
В темноте все города и места — одинаковые.
— Мой сын Патрик, он не умер, — говорит Элен Гувер Бойль.
Он умер. Я видел запись о смерти в окружном архиве. Но я молчу.
Элен сидит за рулем. Мона и Устрица спят на заднем сиденье. Спят или слушают наш разговор. Я сижу рядом с Элен на пассажирском сиденье. Я прижимаюсь к дверце, чтобы быть как можно дальше от Элен. Я положил руку под голову и слушаю, не глядя на Элен.
А Элен говорит, не глядя на меня. Мы оба смотрим прямо перед собой, на дорогу, освещенную светом фар.
— Патрик в больнице “Новый континуум”, — говорит она. — И я верю, что когда-нибудь он поправится.
На сиденье между нами лежит ее ежедневник в красном кожаном переплете.
Пересекая Северную Дакоту и Миннесоту. Я спрашиваю у Элен, как она узнала про баюльные чары.
Своим розовым ногтем она нажимает какую-то кнопку — включает систему автоматического регулирования скорости. Потом нажимает еще одну кнопку и включает дальний свет вместо ближнего.
— Я работала продавцом-консультантом в “Skin Tone Cosmetics”, — говорит она. — Мы тогда жили в кошмарном трейлере, — говорит она. — Мы с мужем.
Его звали Джон Бойль. Я видел запись о смерти в окружном архиве.
— Ты знаешь, как это бывает, когда рождается первый ребенок, — говорит она. — Друзья и знакомые тоннами тащат подарки, игрушки и книжки. Я даже не знаю, кто именно подарил эту книжку. Просто еще одна книжка в куче других.
Согласно записям в окружном архиве, это случилось лет двадцать назад.
— Тебе не надо рассказывать, что случилось, ты и сам все понимаешь, — говорит она. — Но Джон всегда думал, что это я виновата.
Согласно записям в полицейском досье, в течение месяца после смерти Патрика Раймонда Бойля, шести месяцев от роду, соседи шесть раз вызывали полицию по поводу нарушения общественного порядка — шумных домашних ссор в трейлере Бойлев (место 175 в парке жилых фургонов “Буена-Ноче”).
Пересекая Висконсин и Небраску.
Элен говорит:
— Я искала оптовых покупателей для “Skin Tone Cosmetics” и просто ходила по домам, рекламируя наши товары. — Она говорит: — Я не сразу вернулась на работу. Прошло, наверное, полтора года после того, как Патрик... как мы увидели Патрика в то утро.
Она ходила по домам, рассказывает мне Элен, и встретила молодую женщину. Такую же, как и та — в фартуке с цыплятами. Все было так же. Те же цветы с похорон. Та же пустая детская кроватка.
— Я зарабатывала очень неплохо, только на продаже тональных кремов и маскирующих карандашей, — говорит Элен, улыбаясь. — И особенно в конце месяца, когда деньги заканчивались.
Тогда, двадцать лет назад, той женщине было столько же лет, сколько и самой Элен. Они разговорились. Женщина показала Элен детскую. Показала фотографии ребенка. Женщину звали Синтия Мур. У нее был фингал под глазом.
— И я обратила внимание, что у них была та же книжка, — говорит Элен. — “Стихи и потешки со всего света”.
Она так и осталась открытой на той же странице, какую они прочитали ребенку последней. В тот вечер, когда он умер. Они все оставили, как было. Белье в кроватке. Открытую книжку.
