У твоей дочери, Тэбби, оба глаза залеплены пластырем. Она вслепую нащупывает и прошлепывает путь сквозь вестибюль. Шепчет от камина до конторки:
– …восемь, девять, десять… – считая шаги от одного ориентира до другого.
Летние чужаки чуть подскакивают, пугаясь ее ручонок, хватающих на ощупь. Они улыбаются ей, стиснув губы, и отступают в сторону. Эта девчонка в выцветшем летнем платье в розово-желтую клетку, с волосами, стянутыми желтой лентой на затылке, – типичное дитя острова Уэйтензи. С розовой помадой и лаком для ногтей. Играющая в какую-то милую старомодную игру.
Она натыкается ладонями на стену, ощупывает картину, проводит пальцами по книжному шкафу.
Снаружи вестибюльных окон – вспышка и хлопок. Фейерверк выстреливает с континента, вздымаясь дугой и направляясь к гостинице. Будто гостиница под обстрелом.
Большие кольца желтого и оранжевого пламени. Красные огненные шары. Хлопок всегда доносится позже, как гром после молнии. А Мисти подходит к своей малышке и сообщает ей:
– Солнышко, началось, – говорит. – Открывай глаза и давай смотреть.
Не отклеивая пластырь с глаз, Тэбби отвечает:
– Мне нужно изучить комнату, пока все здесь.
Ощупывая дорогу от незнакомца к незнакомцу, – все они застыли и смотрят в небо, – Тэбби считает шаги к двери в вестибюле и к парадному крыльцу за ней.
5 июля
К ВАШЕМУ ПЕРВОМУ НАСТОЯЩЕМУ СВИДАНИЮ, вашему с Мисти, ты натянул для нее холст.
Питер Уилмот и Мисти Клейнмэн присели на свидании в густых травяных зарослях пустыря. Летние пчелы и мухи кружат вокруг них. Рассевшихся на клетчатом одеяле, которое Мисти принесла из дому. Мисти выпрямила ножки коробки с красками из светлого дерева под пожелтевшим лаком, с медными уголками и шарнирами, потускневшими почти до черноты, чтобы из нее вышел мольберт.
Если ты и так помнишь все эти вещи, пропускай.
Если помнишь, травы были так высоки, что тебе пришлось утоптать их, смастерив гнездышко под солнцем.
Был весенний семестр, и у каждого на кампусе будто возникла все та же идея. Сплести проигрыватель для компактов или компьютерный терминал из одних только травинок и палочек, здесь произрастающих. Из корешков. Стручков. В воздухе стоял густой запах резинового клея.
Никто не натягивал холстов, никто не рисовал пейзажей. В них не было изюминки. Но Питер уселся под солнцем на том одеяле. Расстегнул куртку и задрал подол своего мешковатого свитера. А внутри, загораживая его живот и кожу груди, оказался чистый холст, прибитый к растяжке.
Вместо крема от загара ты втер карандашный графит под глазами и вдоль переносицы. Большим черным крестом посреди лица.
Если ты сейчас это читаешь, значит, ты пробыл в коме Бог знает сколько. И этот дневник уж точно тебе не наскучит.
Когда Мисти поинтересовалась, зачем ты тащил холст под одеждой, так засунув его под свитер…
Питер ответил:
– Чтобы убедиться, что он подойдет по размеру.
Ты ответил.
Если ты в курсе, то помнишь, как жевал стебелек травы, помнишь его вкус. Мускулы твоей челюсти выпячивались, резко очерчиваясь то с одной стороны, то с другой, пока ты его прожевывал так и эдак. Ты копался одной рукой в траве, выбирая куски гравия и комки земли.
А все друзья Мисти плели из своей дурацкой травы. Чтобы вышел прибор, по которому достаточно заметна изюминка. И чтобы не распустился. Пока тот не будет выглядеть достаточно похожим на подлинное доисторическое высокотехнологичное развлекательное устройство, иронии не выйдет.
Питер дал ей чистый холст и сказал:
– Нарисуй что-нибудь.
А Мисти возразила:
– Никто уже не рисует картин. Больше не рисуют.
Даже если она и знала людей, которые нынче рисовали, то делали они это собственной кровью или спермой. И рисовали они на живых собаках из питомника, или на растаявшем желе, но на холсте – никогда.
А Питер сказал:
– Уверен, ты все равно рисуешь на холсте.
– Чего это? – спросила Мисти. – Потому что я отсталая? Потому что не знаю ничего лучше?
А Питер сказал:
– Ты давай, бля, рисуй.
По идее, они не должны были опускаться до предметно-изобразительного искусства. До рисования красивых картинок. По идее, они должны были научиться визуальному сарказму. Мисти сказала – делается слишком большой упор на познание, и нельзя не практиковать технику эффективной иронии. Она сказала, мол, красивая картинка мир ничему не научит.
А Питер ответил:
– Нам по возрасту не положено покупать пиво, а мы собрались учить мир?
Лежа на спине в их травяном гнездышке, закинув руку за голову, Питер сказал:
– Все мировые потуги ничего не значат, если у тебя нет таланта.
На случай, если ты ни хера не заметил, ты, сиська, – Мисти по-настоящему пыталась тебе понравиться. Просто на заметку: платье, сандалии, широкая соломенная шляпа – она с ног до головы разоделась для тебя. Если бы ты взял и коснулся ее прически, то раздался бы хруст от лака для волос.
На ней было столько духов «Песнь Ветра», что на нее слетались пчелы.
А Питер пристроил чистый холст ей на мольберт. Сказал:
– Мора Кинкэйд никогда не ходила ни на какой, бля, худфак.
Он сплюнул комок зеленой жвачки, сорвал еще один травяной стебель и сунул его себе в рот. Произнес позеленевшим языком:
– Уверен, если бы ты нарисовала то, что в твоем сердце, то оно могло бы висеть в музее.
То, что в ее сердце, возразила Мисти, большей частью дурацкий хлам.
А Питер молча глянул на нее. Спросил:
– Тогда смысл – рисовать то, что тебе не нравится?
То, что ей нравится, возразила Мисти, никогда не продастся. Люди это не купят.
А Питер сказал:
– Может статься, ты сама удивишься.
Это была Питерова теория самовыражения. Парадокс бытия профессиональным художником. То, как мы тратим всю жизнь, пытаясь хорошо самовыразиться, но сказать нам нечего. Мы хотим, чтобы элемент творчества строился по системе причины и следствия. Хотим результатов. Создать покупаемый товар. Нам нужно, чтобы старание и дисциплина уравнялись с признанием и воздаянием. Мы садимся за тренажер нашего худфака, за дипломный проект на специалиста изящных искусств, и практикуемся, практикуемся, практикуемся. И, со всеми нашими великолепными навыками, – документировать нам нечего. По словам Питера, ничто нас так не бесит, как какой-нибудь дерганый наркоман, ленивый бездельник или поганый извращенец, который вдруг создает шедевр. Будто невзначай.
Какой-то придурок, который не боится заявить о том, что он любит на самом деле.
