Когда я ходил в церковь в детстве – задолго до возвращения в ее лоно, – я, как и все, причащался, но не задумывался всерьез, что же дает мне сие таинство. Мне это казалось сухим печеньем и чашей вина… и до, и после освящения. Должен сказать, это до сих пор похоже на печенье и вино. Чтобы понять это чудо, нужно углубиться в философию. Всякий объект становится самим собою не по воле случая – нет, лишь подлинное содержание составляет его сущность. Мы бы все равно были людьми, лишившись конечностей, зубов или волос; однако если бы мы вдруг прекратили быть млекопитающими, то людьми оставаться было бы невозможно. Когда я освящал хлеб и вино в ходе мессы, менялась сама их суть, сохранялись лишь все прочие характеристики: форма, вкус, размер. Как Иоанн Креститель у виде человека и тотчас понял, что взирает на Бога, как волхвы явились к младенцу и поняли, что Он – Спаситель наш… Каждый день я держал в руках то, что походило внешне на крекеры и вино, но было телом Иисуса.
Именно поэтому я, когда доходил до этого этапа службы, стискивал пальцы и не разжимал их до тех пор, нока не омою руки. Нельзя терять ни единой крупицы тела Христова; повинуясь этому завету, мы изрядно поломали головы, придумывая, куда девать остатки после причащения. И в этот миг я выронил просфору.
Однажды я уже чувствовал нечто подобное. Я тогда учился в третьем классе. Во время решающей встречи младшей лиги я наблюдал, как бейсбольный мяч летел в мой угол поля слишком быстро и слишком высоко. Я с ужасающей ясностью осознавал, что обязан его поймать, и с отвращением понимал, что не смогу. Не в силах шелохнуться, я смотрел, как просфора падает – и благополучно приземляется в чашу с причастным вином.
– Быстро поднятое не считается упавшим… – пробормотал я, хватаясь за чашу.
Вино уже начало пропитывать тесто. Потрясенный, я наблюдал, как на нем проступает челюсть, затем – ухо и бровь.
У отца Уолтера случались видения. Свое решение стать священником он объяснял, тем, что в детстве, когда он был еще алтарным служкой, статуя Иисуса дернула его за подол и велела не сходить с пути. Сравнительно недавно Дева Мария явилась ему в пасторской кухне, когда он жарил форель, а та вдруг принялась подпрыгивать на сковороде. «Не дай ни одной рыбешке упасть на пол», – предупредила она его и тут же исчезла.
В мире живут сотни священников, которые замечательно справляются со своими обязанностями, однако не удостаиваются божественного одобрения. Тем не менее я не хотел быть одним из них. Как и те подростки, с которыми я работал, я понимал потребность в чудесах: они не позволяют реальности сковать тебя по рукам и ногам. Потому я и смотрел с надеждой на просфору, ожидая, что прожженные вином черты сложатся в портрет Иисуса… Но увидел я нечто совсем другое. Растрепанные черные волосы, подобающие скорее барабанщику рок-группы, чем священнослужителю, нос, сломанный в школьном боксерском поединке, точки щетины на щеках. На поверхности просфоры с фотографической точностью был запечатлен мой собственный облик.
«Как моя голова попала на тело Иисуса?» – подумал я, водружая побагровевшую, наполовину истаявшую просфору на дискос. Я воздел чашу.
– Это моя кровь, – провозгласил я.
Джун
Когда Шэй Борн работал плотником в нашем доме, он принес Элизабет подарок на день рождения. Это был небольшой сундук из древесных отходов, который он выточил на досуге в том месте, куда всякий раз уходил от нас. Каждая стенка была покрыта узорной резьбой, изображавшей четырех фей; наряд каждой феи отвечал за определенное время года. У летней были яркие крылья и солнечный венок на голове. Весеннюю увивала виноградная лоза, а за спиной у нее стелился цветочный шлейф. Осенняя украсила себя драгоценностями из клена и осины, и на голове ее держалась шапочка из желудя. А Зима – та рассекала на коньках по замерзшему озеру, оставляя за собой серебристый морозный след. На крышке была нарисована луна, восходившая на звездном небе. Руки ее были распростерты навстречу солнцу, что никак не могло угодить в эти объятья.
Элизабет сундук очень понравился. В ту ночь она постелила на дно одеяло и уснула внутри. Когда мы с Куртом сказали, что больше так делать нельзя – вдруг крышка захлопнется? – она превратила сундук в колыбель для своих кукол, а после в ящик для прочих игрушек. Она дала феям имена. Порой я слышала, как она с ними разговаривает.
После того как Элизабет погибла, я вынесла сундук во двор с твердым намерением его уничтожить. Беременная на восьмом месяце женщина, убитая горем, взмахнула топором своего покойного мужа – и в последний миг не смогла опустить его. Элизабет дорожила этой вещью. Как я могла ее лишиться? Я отволокла сундук на чердак, где он и простоял несколько лет.
Я могла бы сказать, что забыла о нем, но это была бы неправда. Я знала, что он по-прежнему там, под завалами всякого старья, изношенной детской одежды и картин в треснутых рамах. Однажды, когда Клэр было лет десять, я увидела, как она, отдуваясь, тащит сундук по лестнице. «Такая красивая штука! – воскликнула она, переводя дух. – А никто ею не пользуется», Я накричала на нее и велела ложиться отдыхать.
Но Клэр не унималась, и в конце концов я, поддавшись ее уговорам, отнесла сундук к ней в комнату. Теперь он стоял у подножия кровати, точно так же, как при жизни Элизабет. Я так и не сказала ей, кто его смастерил. И все же порой, когда Клэр был в школе, я невольно заглядывала внутрь. Наверное, Пандора тоже жалела, что не изучила содержимое ящика заранее. Замаскированный под дар, этот ящик сулил одни несчастья.
Люсиус
На ярусе I меня считали самым ловким рыбаком. Снаряжением мне служил толстый моток ниток, которые я собирал в течение нескольких лет; на конце крепилось грузило, расческа или колода карт, – в зависимости от того, что я хотел удить. Все знали, что я способен передавать предметы из своей камеры в камеру Крэша на противоположном конце яруса, а потом – и дальше, в душевую. Видимо, поэтому, когда Шэй взялся за изготовление своей «удочки», я с любопытством за ним наблюдал.
После «Живем только раз», но до «Опры» – в это время ребята обычно дремали. Мне же было нехорошо. Говорить из-за множества язв во рту было тяжело, и постоянно хотелось в туалет. Кожа вокруг глаз, пораженная саркомой, настолько распухла, что я почти ничего не видел. И вдруг леска Шэя проскользнула в узкий просвет под дверью моей камеры.
– Хочешь? – спросил он.
Когда мы «рыбачим», мы руководствуемся личной выгодой. Мы обмениваемся журналами и продуктами, расплачиваемся за наркотики. Но Шэй не хотел ничего брать – он хотел лишь давать. К концу лески был примотан проволокой кусочек жвачки.
Это – контрабанда. Такой податливый материал можно использовать для чего угодно, включая поломку замков. Одному богу известно, где Шэю удалось раздобыть это сокровище. Но еще сильнее меня потрясла его щедрость: ведь это сокровище он мог попросту заныкать.
Я сглотнул слюну, и горло у меня чуть не треснуло по линии разлома.
– Нет, спасибо, – просипел я.
