– Кто-то говорит, что смертная казнь в этой стране нужна за тем, чтобы наказывать преступников. Говорят, что смертная казнь служит средством устрашения, хотя число убийств в странах, где практикуется высшая мера, выше, чем в странах, где на нее наложен мораторий. Говорят, что казнить человека дешевле, чем всю жизнь содержать его в тюрьме. Но на самом деле, если подсчитать траты на одиннадцать лет апелляций, оплаченных из казны, казнь обходится примерно в три раза дороже, чем пожизненное заключение. Кто-то уверяет, что смертная казнь нужна семьям жертв, что она помогает им перевернуть новую страницу в жизни. Но разве можно считать справедливым тот факт, что в мире стало на одну смерть больше? И есть ли справедливость в том, что у убийцы из сельской местности гораздо больше шансов быть приговоренным к высшей мере, чем у горожанина? А в том, что убийц белых людей казнят в три с половиной раза чаще, чем убийц черных? И что на тридцать мужчин-смертников приходится лишь двадцать женщин?
Не успев осознать, что творю, я втиснулась в небольшое пространство, отведенное Руфусу.
– Мэгги, – прошептал он, прикрывая микрофоны, – я же работаю!
Какая-то журналистка узнала меня.
– Вы были его адвокатом, не так ли?
– Да, – сказала я. – А значит, вы, надеюсь, согласитесь, что Я имею право сказать то, что намерена сказать. Я работаю в АОЗГС. Я могу представить вам те же статистические данные, которыми только что оперировал мистер Уркхарт. Но знаете, чего вы не услышите в его речи? Того, что даже спустя столько лет я искренне соболезную Джун Нилон. И что сегодня я потеряла человека, который был мне небезразличен. Человека, который совершал страшные ошибки, человека, сблизиться с которым было нелегко, но все же человека, которому нашлось место в моей жизни.
– Мэгги, – зашипел Руфус, дергая меня за рукав, – прибереги исповедь для дневника.
Я не обращала на него внимания.
– Знаете, почему мы до сих пор казним людей? Потому что, как бы мы это ни скрывали, мы хотим одного: чтобы за жестокие преступления расплачивались жестоким наказанием. Вот и все. Мы хотим сплотить общество, а для этого приходится избавляться от тех его членов, которые якобы не способны усвоить моральный урок. По-моему, вопрос заключается вот в чем: кто будет определять этих членов общества? Кто будет решать, достаточно ли ужасно преступление, чтобы единственным откликом на него была смерть? А что, если они, не приведи Господь, ошибутся?
По толпе пронесся ропот, камеры по-прежнему работали в прямом эфире.
– У меня нет детей. Я не знаю, как изменилось бы мое отношение, если бы моего ребенка убили. И у меня нет готовых ответов – поверьте, если бы они у меня были, я была бы гораздо богаче. Но знаете, мне уже кажется, что это не страшно. Если нет ответов, можно просто продолжать задавать вопросы. К примеру, чему мы пытаемся научить других? Не может ли суть этого из раза в раз меняться? Что, если справедливость не тождественна правосудию? Потому что в конечном итоге остается одно: остается убитый человек, который стал канцелярской папкой, а раньше был чьей-то дочерью или мужем. Остается арестант, который боится узнать, как зовут ребенка надзирателя, чтобы их отношения не перешли в личную плоскость. Остается начальник тюрьмы, который проводит казни, хотя осуждает высшую меру как таковую. И адвокат из АОЗГС, которая должна вернуться к себе в офис, закрыть это дело и жить дальше. Остается лишь смерть, лишенная человеколюбия. – Я на миг остановилась. – А теперь ответьте… Эта казнь действительно помогла вам почувствовать себя в безопасности? Она сплотила нас? Или все же разобщила?
Я протиснулась вперед, расталкивая камеры, что бились о мои бока, как бычьи головы. Я нырнула в толпу, расступившуюся передо мной. Я плакала.
Господи, как же я ревела…
По пути домой мне пришлось включить «дворники», хотя дождя не было. Но я так безутешно рыдала, что ничего перед собой не видела и почему-то решила, что это должно помочь. Я подставила своего босса после, возможно, самого важного юридического решения, принятого в Нью-Хэмпшире за последние пятьдесят лет. И что хуже – мне было наплевать.
Мне бы очень хотелось поговорить с Кристианом» но он, судя по всему, уже был в больнице и командовал сбором урожая из органов Шэя. Он пообещал приехать, как только освободится. Как только поймет, что пересадка пройдет удачно.
А это означало, что я вынуждена вернуться в дом, где меня ждет лишь декоративный кролик.
Едва свернув на свою улицу, я увидела на подъездной аллее машину. У двери стояла мама. Я хотела спросить, почему она здесь а не на работе. Хотела спросить, как она поняла, что нужна мне.
Но когда мама молча развернула передо мной одеяло, которое я обычно держала на диване (такое теплое, с пушистой изнанкой), я просто бросилась к ней и забыла все свои вопросы. И прижалась щекой к ее шее.
– Ох, Мэгс, – успокаивала меня она, – все будет хорошо.
Я покачала головой.
– Это было ужасно. Стоит мне закрыть глаза – и я опять это вижу. Как это происходит снова и снова. – Я, дрожа всем телом, жадно глотнула воздух. – Какая глупость, правда? Я до последней минуты ждала чуда. Как в мультфильме. Ждала, что он выскользнет из петли и… не знаю, улетит прочь.
– Присядь, – сказала мама, отводя меня в кухню. – В жизни так не бывает. Как ты сама сказала журналистам…
– Ты меня видела?
– Тебя показали по всем каналам, Мэгги. Даже по CNN. – Лицо ее просияло. – Мне уже позвонили четыре человека, чтобы похвалить тебя.
Я вдруг вспомнила, как сидела в кухне у родителей и мучительно пыталась выбрать профессию. Тогда мама села рядом и, опершись на локти, спросила; «А что тебе нравится делать?» – «Читать, – сказала я. – И спорить». Она улыбнулась: «Мэгги, солнышко, тебе же на роду написано стать адвокатом».
Я зарылась лицом в ладони.
– Я была полной дурой. Руфус меня уволит.
– За что? За то, что тебе хватило смелости сказать то, о чем все думали молча? Сложнее всего в мире поверить, что человек может измениться. Всегда проще притворяться, что все нормально, чем признать, что ты ошибался.
Она протянула мне ароматную миску, от которой тянулась струйка пара. Пахло розмарином, перцем, сельдереем.
– Я сварила тебе суп. Сама.
– Ты сама сварила мне суп?!
Мама закатила глаза.
– Ну ладно. Я купила суп, который кто-то сварил сам.
Я слабо улыбнулась, и она коснулась моей щеки.
– Мэгги, – сказала она, – поешь.
Уже вечером, когда мама вымыла посуду и убрала в кухне, я уснула на диване в гостиной. Под боком у меня свернулся калачиком Оливер. Мне снилось, что я иду ночью в своих любимых туфлях на высоких каблуках, но они мне жмут. Я опускаю взгляд – и вижу, что под ногами у меня не трава, а битое стекло, похожее на растрескавшийся пустынный ландшафт. Каблуки постоянно застревают в этих трещинах, и наконец мне приходится остановиться, чтобы спасти свою обувь.
