— Не представляю, как вы можете пить его таким горячим, — говорит машинистка.
— Всегда пью такой.
— У него стальная глотка, — одобрительно замечает второй охранник.
— Мой отец тоже всегда пил кипяток, — говорит машинистка. — Настоящий мужчина.
Она выходит. Охранники переглядываются.
— Приятный чаек, — многозначительно говорит Стальная Глотка.
— Если сможешь его заполучить, — поддакивает второй.
«Похоже, они уверены, что в комнате нет микрофона, — думает Андрей. — Наверняка Волков обладает достаточной властью, чтобы это устроить».
Он перешагнул предел усталости. Теперь он не испытывает ни напряжения, ни даже страха. Каждая минута полна настолько, что он мог бы прожить всю свою жизнь целиком внутри любой из них.
«Я живой, — думает он. — Все завершилось».
Уже темно и очень поздно, когда возвращается Волков. Андрея один раз вывели в туалет, но он так ничего не ел и не пил. Он просто сидел, не двигаясь, почти не думая. Сейчас, может быть, полночь, а может, только середина вечера. Стук печатной машинки в приемной прервался на некоторое время и опять возобновился. Наверное, они работают по сменам, так же как охрана и следователи. Когда Волков заходит в кабинет, охранники вскакивают и вытягиваются по стойке смирно, взгляды их фиксируются на какой-то точке вдалеке. Андрей тоже поднимает глаза.
Волков полумертв от усталости. Лицевые кости, обтянутые кожей, как будто выступили резче. Он в парадной форме со всеми орденами, как будто был на балете. Волков отпускает охранников, и они вываливаются в приемную. Кто-то продолжает печатать. Неужели они никогда не останавливаются? Клацанье клавиш прекращается, и до него доносится неясное бормотание голосов. Но он не должен думать о том, что происходит в приемной. Он должен сосредоточиться на Волкове, который бросает на стол папку и тяжело садится.
Он кладет на столешницу руки ладонями вниз, растопыривает пальцы и смотрит на них так, будто прежде никогда не видел.
— Ты иркутский пацан, — говорит он, словно ничто не прерывало их беседы. — Не волнуйся, скоро ты снова увидишь родные края.
Андрей понимает его мгновенно, будто их сознания слились в одно. Волков говорит, что его не расстреляют и не забьют до смерти. Ему не суждено сгинуть в подземельях Лубянки. Его будут судить, вынесут приговор и отправят в лагерь. Все уже решено, по крайней мере у Волкова в голове, а значит, это случится. Это в его власти.
Сознание Андрея одновременно затопляют две несочетаемые эмоции: радость и ярость. Он не умрет. Теперь он это знает. Но он также знает, какой страх пережил, и как он зол на Волкова, заставившего его пережить этот страх.
Никакой вероятности, что он выйдет на свободу, не существовало с самого начала. «Ты знал это, — говорит себе Андрей. — Ты не ребенок». За арестом и следствием следуют обвинение и заключение. Если повезет, это будет пятерка. А самое большое, что ему могут дать, — десять лет.
— Саботажники, — бормочет Волков, все еще рассматривая тыльные стороны своих ладоней, будто на них написан ответ, — предатели, преступники, шпионы… Ты можешь себе представить, с какими подонками приходится иметь дело? — Он сжимает кулаки. Опираясь на них, он поднимает свой вес, и стул с грохотом падает у него за спиной. Он наклоняется через стол, тяжело дыша. — Почему они это делают, а? Ты мне можешь сказать? Почему эти суки думают, что им это сойдет с рук?
Андрей заставляет себя сидеть неподвижно. Кто эти «они»?
Волков сверлит его взглядом.
— Не знаешь, да? — спрашивает Волков. — Ты, сукин сын, ничего не знаешь. Сидишь тут, в своем маленьком внутреннем мире. Ты на Лубянке, дружок! Тут становится жарко! Или ты действительно ни черта не понимаешь? Послушай, теперь я тебя понимаю! Ты допустил ошибку, только и всего. Попал в дурную компанию. Проявил недостаточную бдительность. Но ты понравился моему сыну, и для меня это кое-что значит. Левина — еврейская фамилия, но она ведь не еврейка, твоя жена. Не волнуйся, мы все про нее знаем. Она вне подозрений. А вот они — евреи, большинство из них. Скоро тут все вскипит, друг мой. Скоро им всем предстоит вариться в одном котле. Слушай, ты нравился моему сыну. Для меня это кое-что значит. — Волков обильно потеет. От него разит водкой. — На самом высоком уровне высказываются опасения относительно вашей профессии, — говорит Волков, с внезапной педантичностью подчеркивая каждое слово. — На самом высоком уровне. Ты меня понимаешь?
— Я не уверен.
— Я думаю, понимаешь. Я думаю, ты знаешь, что такое высочайший уровень власти. Или ты еще больший дурак, чем кажешься. Знаешь, где я сегодня был? Хочешь попробовать угадать?
— У Юры, наверное? А потом напился, чтобы стереть этот визит из памяти.
Волков оскаливает зубы.
— Нет. Не то. Мой сын умирает, но я у него не был. У меня была более неотложная встреча.
Он очень пьян.
— Не хочешь спросить, что это было?
Плечи Волкова сведены напряжением. Глаза красные.
— Если вы хотите рассказать, — говорит Андрей.
— Мой сын умирает, но я не был с ним. С ним моя жена. Я скажу тебе, где я был, мой прекрасный друг. Я плясал.
Волков с такой свирепой яростью делает ударение на этом слове, что кажется, даже воздух между ними дрожит от нее. Он выплевывает это слово — «плясал» — будто оно означает что-то непристойное. Не хочет же он сказать, что был с женщиной? Хотя это, пожалуй, было бы естественно. Когда сталкиваешься со смертью, хочется ощутить прикосновение живой плоти.
Волков медленно поднимает упавший стул и снова садится.
— Ты сибиряк, как и я, — говорит он. — Ты знаешь этот танец: «Красный Яр».
— О, — произносит Андрей.
Народный танец. Значит, он не был с женщиной. Красный Яр — красивый обрывистый берег, красный берег. Он знает этот танец, но Волкову он наверняка знаком еще лучше: он из Красноярска.
— О, — эхом передразнивает его Волков. — О-хо-хо! Так у вас больше нет вопросов, доктор Алексеев? Все симптомы представляются вам совершенно нормальными? Будучи врачом, вы своим опытным глазом, наверное, уже заметили, что я пил. Вы правы. Я пил и плясал, а теперь я говорю с вами, а потом шофер отвезет меня в Морозовку, повидаться с моим ребенком, и к тому времени я буду совершенно трезвым.
Срочный телефонный звонок, а потом он проводит вечер, выплясывая народные пляски? Андрей мотает головой. Он совершенно ничего не понимает.
— Можешь мотать головой, сколько угодно, — говорит Волков, как будто сам себе. — Какой человек станет плясать, когда его сын умирает? Но когда играет эта дудка, мы все должны под нее плясать.
Он делает жест, будто отмахивается от всего этого.
— Но это так, к слову. Давай-ка лучше перейдем к делу. Тут тебе все должно понравиться. Садись и читай.
