Я слышала об одном университетском профессоре, который уехал в Среднюю Азию, ночевал под открытым небом, питался кобыльим молоком и диким медом. Полагаю, у него там были до этого какие-то контакты. Это очень тяжело, я знаю, особенно для тех, кто был воспитан как мы: кто привык по любому поводу заполнять анкеты, чьи документы всегда в полном порядке, кто всех обо всем оповещает. Наверное, еще и поэтому меня так потянуло к Георгию. Он не такой, он всегда действует напролом. — Юлия наклоняется вперед и почти беззвучно шепчет: — Я знаю, ты думаешь о Сталинской премии. Но Георгию не нужно было ее выпрашивать. Он просто снимал те фильмы, которые хотел снимать. Конечно, ему нравится успех, но для него это означает, что он может продолжать заниматься тем, чем хочет. Единственное, в чем я уверена: для Георгия нет никого важнее меня, и что бы ни случилось, моя безопасность всегда будет для него на первом месте.
Мысли Анны путаются.
— И что… Когда тебя выпустили, ты снова вернулась в ансамбль?
— Нет. — Юлия опускает взгляд на свои ноги, и в памяти Анны вспышкой проносится: «Я получала травму за травмой… Все складывалось не слишком удачно… Ступни у балерин — это ужас…» Что-то еще случилось с Юлей в тюрьме, что-то ужасное. Эта ее хромота… Они что-то с ней сделали. По коже у Анны пробегает озноб.
— В любом случае, — говорит Юлия, — ансамблю от меня было бы мало пользы.
Анна делает глубокий вдох. Как только она начинает говорить, понимает, что это бесполезно.
— Я собиралась спросить, Юля, может, твой муж мог бы… Ну, ты знаешь… Каким-то образом замолвить словечко за Андрюшу. Но теперь я понимаю…
— Нет, — тихо говорит Юля. — Прости. Я не смогу его об этом попросить, после всего, что он для меня сделал. Ты только представь, на что ему пришлось пойти, чтобы выправить для меня ленинградскую прописку. Это и было моим вторым чудом — то, что я встретила Георгия.
Анна понимает. Георгий с Юлией плывут в своей маленькой лодке, и только они знают, насколько высоко вода подступает к ее бортам. Лишний пассажир может утянуть всех на дно.
— Ничего, Юля, я все понимаю. — Тело ее налито такой тяжестью, словно она больше никогда в жизни не сможет пошевелиться. — Но если я скроюсь, Андрей подумает, что я его предала.
— Пей чай. Ты такая бледная, Аня, тебе нужно позаботиться о себе. Андрей ничего подобного не подумает. Он догадается, что случилось. В тюрьме о таких вещах узнаешь очень быстро. Но пока там не побываешь, ты этого и вообразить не можешь. На Лубянке одна женщина — тогда еще она была на свободе — просто стояла в очереди, чтобы передать посылку мужу. Или у нее было две передачи? Да, точно! Одну передачу они приняли, а вторая им чем-то не понравилась. Тут же ее выдернули прямо из очереди и увели допрашивать. И все! Ее тоже арестовали! А на воле не осталось никого, кто мог бы носить ей передачи. Хуже всего то, что у нее было двое детей. Ты должна помнить, что для них нет ничего проще, чем арестовать тебя тоже. И не думай, что этого не может случиться.
— Но я не могу допустить, чтобы вероятность того, что меня тоже арестуют, помешала мне попытаться хоть что-то сделать для Андрея. Я не собираюсь поднимать шум, просто тихонько расспрошу…
— До тебя и вправду ничего не доходит! Как я могу тебе помочь, когда ты даже не пытаешься помочь сама себе? Послушай, Аня: с нами в камере была беременная женщина. Сроку нее, наверное, был побольше, чем у тебя, я думаю, месяцев шесть. Но это не помешало им применить к ней конвейерный допрос.
— Что ты имеешь в виду?
— Это такая форма допроса. Они не дают тебе спать, заставляют все время стоять, день и ночь, в течение двух дней. Так они добиваются признаний, и иногда это не два дня, а все пять или шесть. Когда ее привели обратно в камеру, она заблевала весь пол, а потом потеряла сознание. На следующую ночь у нее случился выкидыш. Она затолкала одеяло в рот, чтобы мы ничего не услышали. Наверное, думала, что был шанс родить ребенка живым. Но, конечно, он родился мертвым. Они его забрали. Охранник вынес его в параше. Ее они тоже увели, с тех пор я эту женщину больше не видела. Ты там не была, Аня. Ты думаешь, с тобой такого не может случиться. Но я тебе говорю, они могут сделать с тобой всё. Всё что угодно.
Повисает долгое молчание. Сам воздух в комнате наэлектризован видениями того, о чем Юлия хотела бы позабыть. Она сидит, свесив голову. Анне наконец удается выйти из оцепенения, она наклоняется вперед, протягивает руку и гладит Юлю по голове. Ее руки так хорошо помнят это ощущение. В прежние времена, когда они играли под столом в коммунальной кухне, они все время заплетали и расплетали друг другу косы. Юлины волосы всегда были гуще и длиннее, совсем как у принцессы.
— Спасибо, Юля. Ты настоящая подруга. Я лучше пойду, пока Георгий не вернулся домой.
20
— Заключенный Алексеев А. М. был переведен в Лубянскую тюрьму в Москве.
Служащий не поднимает глаз. Он делает пометку в бланке, на лице у него ничего не отображается.
— Но…
— Следующий!
Женщина, стоящая в очереди позади нее, тыкает Анну в поясницу. Анна оборачивается и видит замотанное шарфом лицо, скрытые тенью глаза. В них нет нетерпения, только предостережение.
Анна отступает в сторону, по-прежнему сжимая в руках передачу. Очередь продвигается на шаг вперед. Все следят за маленьким окошком, в котором, как в рамке, маячит лицо служащего, и дверцей, которая открывается и закрывается только изнутри. В любой момент служащий может захлопнуть окно — такое часто происходит. И тогда ты ждешь и час и два, надеясь, вопреки всему, что подойдет твоя очередь. Снег плотно утоптан и блестит синеватой ледяной коркой. Холод пронзает тебя сквозь подошвы сапог, пока ты ждешь, и ждешь, и ждешь. Иногда справочное окно открывается снова, и сидящий за ним начинает «обслуживать» очередь. Но бывает, что оно не открывается. Тогда ты приходишь на следующий день. Ты приходишь сюда день за днем, и если потребуется, так и продолжишь ходить каждый день, все с той же передачкой. Ты переступаешь с ноги на ногу. Время от времени тебе приходится потопать ногами, чтобы разогнать кровь, но все равно ты стараешься не привлекать к себе внимания.
В первый раз тебе бывает трудно поверить, что такое количество людей заставят долго ждать, однако окно рано или поздно резко захлопывается, оставляя очередь все так же виться по снегу. Кажется, будто служащие за ним точно рассчитывают дозу отчаяния, которое должен испытывать ежедневно каждый стоящий в очереди. Вскоре к этому привыкаешь. Ты знаешь, что к чему, и лишь устало пожимаешь плечами, когда кто-то новенький пытается задавать человеку в окне вопросы. Эти расспросы только создают остальным лишние трудности: если начальник придет в дурное расположение духа, окно быстро захлопнется.
Вон та женщина, что растерянно стоит в сторонке с передачей в руках наверняка из новеньких. Она еще не усвоила урок. Все эти служащие одинаковы, только лица меняются. Никого из них совершенно не интересуют ни просьбы, ни слезы. У них есть своя работа, и они ее выполняют. Чего ты хочешь? Особого отношения?
