«Торт! — Анна впивается ногтями в ладони. — Дура, почему ты вообще думаешь о каком-то торте?»
Сперва Маслов, а от него она поедет к Юлии. Обычно та допоздна не спит.
Ей нужно умыться и одеться. Нет времени убирать беспорядок, но поесть надо. Ради ребенка. Овсянка. «Они забрали Андрея!»
Медленно, трясущимися руками она отмеряет геркулесовые хлопья, греет в кастрюльке молоко, добавляет щепотку соли, всыпает хлопья. Убавляет огонь и долго стоит у плиты, помешивая кашу деревянной ложкой. Та густеет, на поверхности начинают лопаться пузыри. Если бы здесь был Андрей, она добавила бы в кашу немного сливочного масла, но сама она любит овсянку без всего. На минуту Анна задумывается, потом все же добавляет масла и размешивает кашу. Ребенку будет полезно. И потом, как знать, может, он тоже любит масло, как и его отец.
Дадут ли Андрею что-нибудь поесть? Она не должна об этом думать. Сейчас ее дело — оставаться спокойной и целеустремленной, потому что она пока на свободе и должна действовать за них обоих. Она пойдет в тюрьму, как только узнает, где его держат. Они ведь должны разрешить передачи? Она соберет ему сигареты, шоколад, чистое белье. Передачи отдают в справочное окно, это она знает. Нужно отстоять длинную очередь, иногда они захлопывают окошко прямо перед твоим носом, но чаще всего посылку удается передать. Об этом ей рассказала Галя однажды осенью, когда они в сумерках заплетали в пучки лук. Она не спросила, кого та ждала из тюрьмы и почему, а Галя не сказала. Но ее слова запали глубоко, и теперь, когда информация понадобилась, она тут же всплыла у Анны в голове. Передача! В нее нельзя вложить письмо, письма отправляются отдельно. «Мне разрешали отправить одно письмо в месяц». Сигареты, мыло, шоколад. Сигареты обязательно, даже если человек не курит.
На работе никто ничего не узнает. Обычный рабочий день. Сигареты она купит по дороге домой, потом встретится с Масловым и Юлией, а затем приберет в квартире и все вымоет. Андрюша будет недоволен, если, когда он вернется, в квартире по-прежнему будет разгром.
Из задумчивости ее выводит запах подгоревшей овсянки. Она и не заметила, что перестала ее мешать. Неважно, сверху та будет съедобной.
Но каша полностью испорчена. Она не может ее проглотить. Держит во рту, испытывая рвотные позывы, и выплевывает в раковину.
Долго стоит, наклонившись над раковиной, вцепившись в холодную эмаль обеими руками, потом ее рвет. Она медленно поднимает голову. На внутренней стороне крана налипло кольцо грязи. Если смотреть сверху, ее не видно, только под таким углом. Ей следует лучше мыть краны. Анна делает глубокий вдох и включает холодную воду. Она держит руки под струей воды, потом набирает ее в ладони, сложив их лодочкой. Плещет водой на лицо и шею сзади, споласкивает рот, набирает полный стакан и выпивает его, не отрываясь, как животное на водопое.
Выпрямившись, она случайно бросает взгляд на часы. Она опоздает на работу, если не поторопится. Придется бросить все как есть.
Коридор длинный, а у Андрея все еще кружится голова. Толстый охранник идет справа от него, молодой, скучающий, — слева. Они проходят одну дверь за другой, все они закрыты. Если не считать их самих, коридор пуст. Освещение тусклое и красноватое. Андрей уже не понимает, день сейчас или ночь.
Толстый охранник вдруг резко останавливается, открывает дверь справа и рявкает: «Сюда!» Другой толкает Андрея в спину, и он, споткнувшись, влетает в дверной проем. Как только он оказывается внутри камеры, дверь захлопывается и закрывается на замок.
Поначалу он думает, что охранники по ошибке втолкнули его в кладовку вместо камеры. Но с потолка тускло светит лампочка, забранная железной сеткой. Пол голый, окон нет. Он поворачивается лицом к двери и видит узкую щель и над ней глазок.
Воняет говном. Им несет из незакрытого бака на полу. Кто-то еще был в этой камере, возможно, недавно. Нет ни скамьи, ни койки, поскольку для них тут недостаточно места. Здесь можно только стоять или сидеть на полу. Если Андрей согнет руки, наподобие куриных крыльев, то локтями сможет коснуться обеих стен разом.
Он решает, что лучше всего сидеть, прислонившись спиной к двери, пока за ним снова не придут. Они придут быстро. Это может быть только камерой предварительного содержания. Он может сесть у стены напротив и следить за дверью, но тогда ему придется сидеть прямо у параши. Хотя, конечно, ее можно отодвинуть. От этих мыслей на него снова накатывает приступ головокружения, и к горлу подступает тошнота. Нет, только не это, он не хочет, чтобы его вырвало в бак, полный чужого дерьма.
Андрей садится на пол. Сквозь брюки он чувствует холод, исходящий от каменных плит. У него теперь нет ни пальто, ни шарфа, ни галстука с ремнем. Его уже оформили.
Они долго заполняли какие-то бумаги, фотографировали его анфас, в профиль с правой стороны, в профиль с левой стороны. Он пытался задавать вопросы, но почти сразу понял, что это пустая трата времени, которая вдобавок еще и подрывает его позицию. Отвечать ему никто не собирался, а он не желал выглядеть как мужчина, с чьими словами никто не считается. Они забрали у него часы, ремень, шнурки, галстук, содержимое карманов, составили подробный список личных вещей и заставили его подписать. Анину фотографию тоже забрали. Наконец его куда-то повели, чтобы остаток ночи он провел в камере, как он тогда думал. Но это был еще не конец.
Его привели в другую комнату, меньше по площади, но ярче освещенную. Мужчина в белом халате за двойным столом поднял голову, когда они вошли, и, стараясь не встречаться с Андреем глазами, бросил: «Раздевайтесь».
В комнате было четверо мужчин: двое охранников в форме, которые привели его, мужчина в белом халате, рядом с ним за длинным столом сидел четвертый, перед ним лежала стопка незаполненных форм. Он был совсем молодой, в очках в тонкой металлической оправе. Его худая шея беззащитно выглядывала из жесткого воротника. Выражение лица у него было по-детски обиженное, как будто появление Андрея оторвало его от важной работы. За письменным располагался еще один стол, наполовину скрытый. На его поверхности поблескивали инструменты. Андрей уронил плечи и медленно глубоко вдохнул. В самом дальнем углу комнаты была раковина, рядом с ней висело ветхое полотенце.
Андрей внимательно вникал во все детали обстановки, словно в симптомы болезни, а сам раздевался, быстро и методично, так же как делал это дома. Он знал: они хотят выбить его из равновесия, чтобы он начал протестовать против того, что с ним происходит. Но для него в их попытках лишить человека последнего достоинства не было ничего нового. Он видел раздетые догола трупы, с торчащими из сугробов конечностями. Он приходил домой, и вместе с ними в квартире жила смерть, удобно вытянув ноги под общим столом, как приехавшая погостить двоюродная бабушка. И тем не менее они выжили.
Как ни странно, Андрею оказалось проще стоять перед ними голым, чем раздеваться под взглядами всех четверых. Один из охранников занял позицию у двери. Он уставился прямо перед собой с пустым выражением лица. Совсем молодой парень. По его говору Андрей понял, что он не ленинградец, а приезжий, видимо, откуда-то из деревни. Другой охранник, толстый астматик, продолжил процедуру.
