— Ему ведь больше не будут делать никаких операций? — спрашивает Полина Васильевна.
— Нет.
— Мне сразу не понравилась эта врачиха. Холодная. Бесчувственная. Евреи! Они всегда заботятся только о своих.
— Мне надо идти, — говорит он. — Пожалуйста, передайте Юре, что я к нему заходил. И что загляну завтра.
Она кивает, но ее внимание уже переместилось на Юру, потому что он пошевелился. Руки его беспокойно задвигались, цепляясь за одеяло, но он тут же затих.
— До свидания, — произносит Андрей и тихо выходит из палаты. Он весь вспотел. Мальчик очень плох. Все случилось так быстро. Юра выглядит маленьким старичком, как все безнадежно больные дети.
Коридор ярко освещен и совершенно пуст, если не считать двух милиционеров у двери в палату Юры, — тут ничего не изменилось. Андрей идет, и ему кажется, что вот-вот он услышит за собой шаги и почувствует, как сзади на плечо ложится тяжелая рука. Но ничего не происходит. Он сворачивает за угол и оказывается вне пределов их видимости. Уже поздно, намного позже, чем он думал. Нет смысла пытаться отыскать профессора Маслова. Ему надо спешить домой, к Ане.
14
Они редко обнимаются в Колином присутствии — он этого не любит. Когда он был маленьким, то с разбегу втискивался между ними. Когда стал постарше, начал отпускать язвительные замечания, от которых они смущались. Аня считает такое поведение нормальным. В конце концов, их двое, а Коля один. Кому понравится, что ему вечно об этом напоминают?
Но сегодня, когда Андрей тяжело опускается на стул, а затем зарывается лицом в живот подошедшей к нему Ане, Коля ничего не говорит. С необычайной для него тактичностью он удаляется в свою комнату и прикрывает дверь. А спустя несколько мгновений начинает играть гаммы. «Умница, — думает Анна. — Он хочет, чтобы мы знали, что ему не слышно, о чем мы говорим».
— Приляг, любимый, ты выглядишь усталым.
— Полежи со мной.
Он крепко сжимает ее в объятиях, будто боится, что она может исчезнуть.
— Плохи дела. Вам с Колей нужно уехать.
Он говорит совсем тихо, но каждое слово каленым железом отпечатывается у нее в мозгу. Позднее она сможет вспомнить весь разговор так, будто он был записан черным по белому.
— Сын Волкова умирает. Они ищут козла отпущения.
— Нет, только не ты!
— Волков назвал Бродскую.
Ее охватывает стыд и вместе с тем облегчение.
— Бродскую! Я думала, она уехала в Ереван.
— Уехала, но им, конечно, известно, где она.
— Андрюша, ребенок шевелится. Хотела бы я, чтобы и ты мог это почувствовать.
— Тебе нужно сохранять спокойствие. Нельзя допустить, чтобы все это отразилось на ребенке.
— С ним все хорошо. Я уверена. Расскажи, что еще сказал Волков.
— Он утверждает, что Бродская запорола операцию.
— Но это чушь!
— У мальчика появились узлы в легких. В смысле, метастазы.
Она резко вдыхает. Ей хватает медицинских познаний, чтобы понимать, что мальчик умрет.
— Но нам с тобой сейчас нужно думать о своем ребенке. И о Коле, — поспешно добавляет он, надеясь, что Аня не подумала, что он забыл о нем.
— Теперь об отъезде нечего и думать. Это будет выглядеть так, будто ты в чем-то виноват. И потом, они могут разыскать тебя где угодно.
Он думает о Бродской, уехавшей в Ереван. «Птицы одного полета», — сказал Волков. Может быть, ее уже вызывали на допрос.
— Тем не менее мы должны что-то предпринять, — говорит он.
— Единственное, что нам нужно сделать, — это как обычно ходить на работу. Ты должен вести себя так, будто тебе нечего скрывать.
— Но прежде ты сама говорила, что нам всем нужно уехать в Иркутск!
— Да, — шепчет она. — Прежде в этом был смысл, а теперь уже слишком поздно. Да и как знать? Может, это лишь добавило бы нам проблем. Уехать следует Коле. Но как нам это устроить? Погоди. Я знаю. Галина в этом году зимует на даче. Можно отправить Колю к ней.
— Он ни за что не согласится.
— Согласится, если я с ним поговорю. Чем раньше он уедет, тем лучше. Я возьму отгул на работе и съезжу с ним. В школе скажу, что заболел, — тебе придется подсказать какую-нибудь подходящую болезнь, чтобы она длилась по меньшей мере несколько недель. Мы ведь сможем достать справку?
— Да, думаю, да.
— Тогда так и сделаем.
— Тебе тоже следует поехать и остаться с Галей, Аня.
— Нет. Я должна, как прежде, ходить на работу и делать вид, что все нормально. Да и потом, одного Колю они, может, и не станут искать, даже если его здесь не будет. В любом случае…
— Что в любом случае?
— Ты идиот, если думаешь, что я тебя оставлю.
— Ты Лену знаешь?
— Конечно, знаю, — довольно резко отвечает она.
— Ее отца арестовали в тридцать седьмом. Она сказала, что родители договорились: если одного из них арестовывают, другой тут же от него отрекается, чтобы детям хоть что-то осталось.
— Угу… Только у многих из этого ничего не вышло.
— У них получилось.
— Чудом.
— С Лениных слов.
— Ладно, а к нам-то какое это имеет отношение?
— Ты знаешь, какое, Аня. Подумай о ребенке, о Коле. И если спасти их означает…
— Отречься от тебя?
— Да.
— Ты серьезно думаешь, что я это сделаю?
— Я прошу тебя подумать. Я пойму. Я буду знать, что ты сделала это ради детей, что между нами все по-прежнему.
— Нет. Между нами все останется как есть, потому что я не собираюсь от тебя отрекаться. И хватит об этом.
— Но, Аня, а если тебя тоже арестуют?
— Не смей так говорить! Никого не арестовали. Ты ничего плохого не сделал. — Но вдруг она слышит себя со стороны, и ей неудержимо хочется рассмеяться. «Ты ничего плохого не сделал»! Кто бы ее слышал! Звучит, как детские отпирательства: «Неправда! Это не я! Так нечестно!»
— Аннушка, пожалуйста, не плачь.
— Я не плачу. Ты просто не видишь моего лица, я смеюсь. Я просто подумала — глупость, конечно, — но я подумала, насколько все было бы проще, будь ты убийцей.
Он разжимает объятия и заглядывает ей в лицо:
— У тебя, случайно, не истерика? Ты должна думать о…
— Знаю, о ребенке. Нет у меня истерики. Мне просто смешно, Андрюша, потому что это и вправду смешно, особенно если не знать, что тут не до смеха. Но ведь до этого мы как-то выживали? Мы прорывались.
