«Чтобы дать ему шанс выжить» было бы ближе к истине, но такое нельзя говорить ни одному родителю, и уж точно не этому.
— Вы сказали «мы», — замечает Волков. — Значит, беретесь за дело? Выбирайте хирурга, онколога — кого потребуется. Пусть они докладывают вам напрямую. Я хочу, чтобы ответственным за лечение моего сына были вы.
Ему не удастся отвертеться. Ссылаться на больничный протокол и корректность соблюдения процедур бесполезно. А главное, в случае с этим мальчиком никто не станет жаловаться, что его обошли и назначили лечащим врачом другого.
— Мы еще не делали биопсию, — говорит Андрей. — Вы должны принять во внимание тот факт, что я не могу предсказать ее результаты. И все же вам следует знать заранее: вероятность того, что ваш сын очень серьезно болен, крайне высока.
— Вы думаете, я этого не знаю? — Вдруг без всякого предупреждения Волков изо всей силы ударяет кулаком по столу. Андрею чудом удается не вздрогнуть всем телом от неожиданности. — Вы, врачи, всех держите за идиотов? Да ты знаешь, кто я такой?!
У него не получается сдержаться и не выкинуть свой козырь, хоть и в конце разговора. При всем своем уме он так же, как и его жена, поверить не может, что клеткам, беспорядочно разрастающимся в теле его ребенка, совершенно наплевать, кто он такой.
Андрей кладет руки на стол ладонями вниз. Никто не торопится нарушить молчание. Во-первых, Андрей не знает, что сказать. Во-вторых, что бы он ни сказал, все может быть расценено как провокация. В такой ситуации естественно, чтобы родители дали выход эмоциям. Волков, как никто другой здесь, в больнице, должен чувствовать, что он — всего лишь отец своего ребенка, и не больше.
И внезапно атмосфера разряжается. Волков откидывается на спинку стула и скрещивает руки на груди.
— А ты и правда иркутский пацан, — говорит он. — Даже бровью не повел.
6
Анна левой рукой направляет ткань под лапку швейной машины, правой равномерно крутит маховик. Игла ходит вверх-вниз, шов удлиняется, простроченная ткань волной спадает с края стола.
Юлия одолжила ей швейную машину на неделю. Анна уже раскроила и сметала платье, чтобы по максимуму использовать отпущенное время. Выкройку ей тоже дала Юлия.
Платье без рукавов, с пышной юбкой-колоколом чуть ниже колен. Сложнее всего с плечевыми швами и горловиной. Если она запорет вырез, чтобы это скрыть, ей придется сляпать какой-нибудь шарфик из остатков ткани. Выглядеть это будет ужасно.
Анна осматривает ткань. Да, шов ровный. Почти готово.
Можно начинать собирать наметкой юбку и пробовать скрепить ее с помощью булавок с лифом платья.
— А туфли к нему какие? — спросила ее Юля.
— Эти. — Анна показала Верины туфли. У них с матерью был один размер ноги. С пуговками на застежках этих вечерних туфель — парчовых, серебряных, на небольшом каблучке, — Аня любила играть в детстве. Должно быть, ее мать купила их задолго до того, как повстречала отца, потому что он никогда не танцевал. Анна поставила на них новые набойки. К счастью, туфли оказались классического стиля.
— М-мм, — кивнула Юлия без малейшего энтузиазма.
— Они очень удобные. И не надо так смотреть, Юля, это больничный бал, а не грандиозный прием в «Астории». Никто не будет глядеть на мои ноги.
— Фу, боже мой, Аня, никогда так не говори! Терпеть не могу, когда женщины говорят: «Все равно на меня никто не будет смотреть», словно это очко в их пользу. Мир и без того достаточно унылое место, зачем умножать количество безвкусно одетых женщин? Ты идешь на бал. Ты должна приложить максимум усилий. Я, например, всегда смотрю, во что люди обуты. Жаль, у нас разный размер, а то я могла бы одолжить тебе свои атласные лодочки.
Но Анна при всем желании не сможет влезть в Юлины хорошенькие туфельки. Она снова расправляет ткань и быстрее вращает маховик швейной машинки. Платье получается очень красивым. Андрюше оно понравится. Такое платье можно и поберечь, чтобы передать по наследству дочери.
Но нет. Она уже обещала одолжить его Ирине.
Юлия красиво одевается и непринужденно носит нарядную одежду. Она словно и не замечает взглядов, которые бросают на нее другие женщины. Она предложила Анне выбрать для бала любое из ее платьев, но Аня отказалась. Ей хочется чувствовать себя собой.
Порой она задумывается, подружились бы они с Юлией, если бы впервые повстречались сейчас. До замужества Юля носила фамилию Слаткина. Она была из многодетной семьи Слаткиных, с ребятишками которых прошла большая часть Аниного детства. Они жили все вместе, в одной коммунальной квартире. Юля была ей вместо сестры, но потом родители Слаткиных развелись, и все кончилось. Мать укатила, бросив детей. Анна помнит, что она работала на «Ленфильме». Она думала, что Юля уехала из Ленинграда вместе с отцом или умерла во время войны, пока однажды в переполненном Большом зале филармонии к ней не подошла хорошо одетая женщина и Юлиным голосом, полным надежды и сомнения, не произнесла: «Аня, это ты? Анна Левина?»
Юля и Аня познакомились раньше, чем выучили собственные имена. Они вместе играли под столом, пока взрослые вели бесконечные разговоры: Слаткины, Левины, писатели и музыканты всех мастей и бог знает какие еще идеалисты — любители встречать рассветы на кухне. Был среди них мужчина, который курил трубку и всегда сажал Аню на колено, когда декламировал стихи раскатистым басом. В ее памяти постоянные обитатели квартиры перемешались с временными, возвращавшимися в нее только переночевать на брошенных на пол матрасах, и бесконечной вереницей гостей, которые приходили и уходили в любое время дня и ночи. Их лица казались ей неотличимыми одно от другого. Она помнит их ботинки и голоса, запах папиросного дыма и бесконечный ряд стаканов, куда наливали чай, а если в доме вдруг появлялись деньги — пиво или водку. Она помнит нетерпеливый голос матери: «Вы вообще когда-нибудь собираетесь спать? Мне завтра рано вставать на работу». Но даже Верино лицо как в тумане, зато Юлька — вместе с ней под столом. Ее оживленное личико, орехово-карие глаза и заостренные пальчики, вечно норовящие ущипнуть, так же ясно стоят у нее перед глазами, как узоры на внутренней стороне деревянного кухонного стола, которые они изучили вдоль и поперек.
Она не думала, что когда-нибудь снова увидит Юлию.
— Аня? Это правда ты? Это я, Юля. Юлия Слаткина!
Воспоминания возвращаются к ней. Да, все те же глаза, густо обрамленные темными ресницами, которые ложились на Юлькины щеки, «как крылышки бабочки», когда она спала. Анна помнит, что так сказал кто-то из взрослых, и она огорчилась, что не похожа на бабочку…
Слезы комом встают у нее в горле.
— Юля!
Юлия первой бросилась к ней и сжала Анну в объятиях так, словно боялась, что та снова исчезнет. Облако ее духов окутало Анну. Она попыталась сморгнуть слезы, в то время как Юлия их не скрывала, и они текли по ее лицу к уголкам рта. Люди вокруг смотрели на них.
