По возвращении она устроилась на работу секретаршей в частной стоматологической клинике. Если не считать некоторой отчужденности, это была почти прежняя мама, и мне не составило труда снова убедить себя, что все в порядке. Но потом были другие госпитализации, и после каждой мать все больше отдалялась от нас с Элисон и, как ни странно, все больше сближалась с отцом. «А старики-то у нас окукливаются», – сказал я сестре, на что Элисон в свойственной ей манере ответила, что наша мать просто стерва. Странно: ведь это я был когда-то трудным подростком, «вундеркиндом-троечником», как называл меня отец, а младшая сестра была пай-девочкой, опорой для отца, пока мать была в психушке, а старший брат – в сквоте. Из-за существенной разницы в возрасте мы с сестрой никогда не были особенно близки, но всегда понимали друг друга на уровне страхов и того, что причиняло нам боль. И вот она, Элисон, рубит сплеча, не желает знаться с матерью, виня ее за то, что у нас в семье «все расстроилось» (что именно, Элисон?), а я вырос адвокатом, человеком неконфликтным, предпочитающим «обтекать» все проблемы. Человеком, всегда умеющим найти нужные подпорки. Предпочитающим плохой мир хорошей войне. И я звоню им из своего далека, разговариваю по заученной схеме (шаг влево, шаг вправо – провал в бездну молчания на другом конце провода) и думаю о том, что все эти годы, последовательно отдаляясь, «окукливаясь», родители, видимо, пытались обезопасить – кого? Элисон ответила бы: «себя». Но я уверен: не себя, а, в первую очередь, нас с Элисон. Подготовить детей к своему уходу.
***
На французский и итальянский «я по тебе скучаю» переводится с помощью глагола manquer/mancare и означает буквально «ты – недостающая часть меня». По сравнению с этим анлийское «I miss you» кажется пресным, и даже русская фраза «мне тебя не хватает» с ее безличной глагольной формой не передает физического ощущения недостающей части в «tu me manques» или «mi manchi». Но дальше всех, как я понял, зашли португальцы. Так же, как в эскимосских языках есть тридцать три названия снега, а у японцев – две дюжины слов, означающих разные формы ритуального самоубийства, в португальском есть куча способов сказать «я по тебе тоскую». И если «eu sinto a tua falta» («я чувствую твое отсутствие») звучит привычно, то аналогов фразам c использованием магического слова «saudade» в других языках, кажется, нет. Eu sinto saudade de ti, tenho saudades tuas…
В Луанде наши виртуальные отношения с Вероникой приобрели новое мучительное качество, которое иначе как «saudade» не назовешь. Саудад, тысяча саудадеш. Я ощущал ее отсутствие каждую секунду, хотя переписывались и перезванивались мы даже чаще, чем в тот последний месяц в Нью-Йорке, когда снова стали общаться после трехмесячной паузы. На трансатлантическом расстоянии общение стало другим, оно – vazio
[132], как сказали бы португальцы, у которых есть вдобавок целый синонимический ряд для обозначения этой пустоты: vazio, vago, vão, nulo… Пустой, порожний, полый… Из пустого в порожнее. Я рассказывал ей о своих текущих делах и впечатлениях, она отвечала остроумно и бессодержательно, задавала дежурные вопросы. Никаких строчек из Пастернака, выдаваемых за свои, или своих, выдаваемых за Пастернака, в этом разговоре больше не было. Я тосковал по нашим лучшим моментам, мне хотелось любить ее как раньше и чтобы она любила меня как раньше. Помнится, в ту начальную пору, оставляя мне сообщения на автоответчике, она всегда называла свое имя и фамилию. Только один раз изменила этой дурацкой привычке – представилась так, как обычно представляются близкие люди: «Это я». Звонок накануне разрыва, после ее возвращения из Сан-Диего. «Это я, Дем. Перезвони». Вот что остается. Несколько фраз, выхваченных из того разговора. «Мы же с тобой с самого начала знали, что живем как бы взаймы и придет время, когда надо будет расстаться. Ну вот, милый, нам пора». И то, как она это сказала, почему-то напомнило мне эпизод из любимого в детстве фильма «Мэри Поппинс, до свидания». Просто ветер переменился, вот и все. Теперь он дует с моря, солоноватый ветер Байи-де-Луанда, поднимающий пыль, навевающий воспоминания. Обрывки разговоров из прошлой жизни, которая случилась со мной всего год назад – и уже успела стать «прошлой». Будто книга, прочитанная по диагонали. Нет, не Мэри Поппинс, скорее экзальтированная проза Луандину Виейры. «Наша любовь родилась втайне, тайком, была тайной с самого начала и таковой вынуждена остаться, в постепенно сгущающихся тенях сомнений, ревности, горечи, мнительности, подозрений… все это растет, как плесень, которая любит тень и прохладу, на чувствах, пока они полностью не сгниют». Излияния ангольского классика отвечают моим растрепанным чувствам. Когда я слышу звоночек Вотсапа в чужом телефоне, у меня срабатывает павловский рефлекс, и я тянусь за мобильником, в тысячный раз проверяю сообщения. «Все напоминает о тебе…» Особенно музыка, музыка напоминает как ничто другое. Но музыка и помогает. Правда, не та, которая нас связала (стандартный хит-парад восьмидесятых и девяностых), а другая, не имеющая к воспоминаниям о Веронике никакого отношения. Оголтелая музыка, которую я с недавних пор не только снова слушаю, но и снова сочиняю. Она предназначена для выплескивания наружу всего, что накопилось с годами у интроверта, привыкшего думать, что он – экстраверт. Как метко пошутил однажды Жузе, «хардкор – это наше фаду». Фаду до упаду.
Возможно, единственное, что нас с ней до сих пор роднит, – общий факт биографии, студенческая юность в Покипси. А может, и ленинградское детство, о котором мы столько говорили, когда познакомились с легкой руки танцовщицы Рэйчел. В Луанде я вспоминаю свое детство из‐за советских атрибутов, стремительно вытесняемых китайской застройкой, но не вытесненных еще до конца. Вспоминаю тем чаще и подробнее, чем толще стена между мной и миром, в котором я теперь живу, миром кимбунду-португальской речи, реальным и непроницаемым – по контрасту с тем уютным виртуальным мирком, в котором я существую по вечерам, общаясь с Вероникой по скайпу. Но и тот виртуальный мир становится все недоступнее.
В последнее время мне часто снится один и тот же сон. Я выключаю компьютер, понимая, что наши отношения с Вероникой закончились раз и навсегда, и в этот момент мир вокруг меня меняется, как если бы вместе с отношениями выключили виртуальный фон. С декораций слетает вся сказка, ссыпается штукатурка иллюзий, кучер превращается обратно в крысу. Я снова в своей нью-йоркской квартире. Я вернулся из Анголы два года назад – после того, как меня выгнали из фирмы. В течение этих двух лет моя африканская жизнь продолжалась только в разговорах по скайпу: я врал Веронике, что звоню из Луанды, рассказывал про то, как сложно работать с Синди; про Жузе и неожиданный успех нашей группы; про мои успехи в адаптации на новом месте и освоении португальского. Когда мы встречались в Нью-Йорке раз в два или три месяца, я говорил ей, что приехал на несколько дней. Она провожала меня в аэропорт, после чего я возвращался обратно в свою неубранную холостяцкую квартиру в Уильямсбурге. У меня давно нет постоянной работы. Вот уже два года, как я не общаюсь ни с родителями, ни с Леной, ни с Эндрю. Иногда созваниваюсь с сестрой – и тоже вру, что звоню из Луанды. И вот теперь, когда не с кем больше говорить каждый вечер по скайпу, необходимость в остальном вранье отпала сама собой. Не надо больше врать ни Элисон, ни себе. Можно наконец позвонить родителям, Лене – и сказать им всю правду. Чистосердечное признание, после которого остается только повеситься. Обычно мои сны бессвязны, но этот настолько подробен и правдоподобен, что по пробуждении мне требуется некоторое время, чтобы прийти в себя.
