– Слушайте, мальчики, а хотите, мы вместе посмотрим кино? – предложила Лена. – Раз уж все равно никто из нас не спит.
Я подумал, что уже очень давно не видел ее такой веселой. Защитная реакция? Просто много выпила? Или это тот известный психиатрам феномен, когда какое-нибудь большое горе парадоксальным образом помогает человеку, долгое время пребывавшему в депрессии, воспрянуть духом? Во всяком случае, по Лене никак не скажешь, что неделю назад она похоронила мать, а сейчас вернулась с поминок.
– Я – за. А что мы будем смотреть?
– Не знаю, как вы, а я бы поглядела какую-нибудь старую советскую комедию. Хотя бы тот же «Служебный роман». Помнишь, как мы его смотрели в колледже, на последнем курсе, когда только съехались и оба заболели гриппом?
Пока мы сидели в обнимку (Лена – справа, Эндрю – слева, я – посередине), в который раз пересматривая рязановский фильм, я решил, что никуда уже от них не уеду. Гори оно все синим пламенем – и Ангола, где мне втемяшилось начать новую жизнь, и мадемуазель Вероника. Остаться здесь, с ними. Трое против всех. Я едва сдерживался, чтобы не сообщить им о своем решении. Увы, стоит мне произнести это театральное «я остаюсь», и все будет кончено. Ни Лена, ни Эндрю мне не поверят, мой порыв будет воспринят как очередное предательство; каждый снова забьется в свой угол.
На следующее утро, получив наконец ответ от Вероники, я сказал им, что должен отлучиться по неотложным делам, и помчался встречать ее на Пенсильванском вокзале. А еще через два дня улетел обратно в Луанду тем же рейсом, что и в прошлый раз, – с пересадкой в Брюсселе.
***
В последнее время я несколько раз отмечал про себя, что начинаю понемногу осваиваться на новом месте, и именно поэтому теперь, сидя в самолете, нервничал больше обычного. Когда голова не полностью занята перечнем срочных дел, обязательная тревога, как газ, заполняет все предоставленное ей мысленное пространство. Боишься оступиться, отгоняешь от себя дурные предчувствия. И то сказать, летишь не куда-нибудь, а в Африку, где все хорошо, пока ты в сопровождении местных, но стоит выйти на улицу одному, и ты чувствуешь себя в точности как в семнадцать лет, когда впервые сел за руль автомобиля без штурмана-инструктора. Если не случится аварии, это будет чудом.
Самолет идет на посадку, в иллюминаторе виднеется горизонт Луанды, столпотворение небоскребов и кранов под шапкой рыжеватого смога. Не отвлекаться, сосредоточиться на том, что будет сразу по прилете, мысленно отрепетировать первые несколько шагов. Вот я прилетел в Куатру-де-Феверейру
[48]. Прохожу паспортный контроль. Жду багажа в толпе попутчиков, на чьих шелковых рубахах уже проступают черепашьим панцирем темные пятна пота. Получаю багаж. На лице – спокойное безразличие. Выхожу за пределы пограничной зоны комфорта, к ларькам, где продают сим-карты вперемешку с резными масками, деревянными табуретками, обтянутыми сверху кожей, сувенирным киссанжи
[49] размером с ладонь и прочим хламом. Уступаю дорогу нуворишам в дорогих костюмах и химических завивках, их каталкам с пухлыми чемоданами от Луи Виттона. Игнорирую прилипал, окучивателей белого человека, которые всегда пасутся на выходе, отбиваюсь от бомбил, без спросу хватающих мои чемоданы («Car service, yes, yes»). Вдыхаю многослойную вонь, смесь мазута, плесени, крема для рук, помады для волос и немытого тела. Прохожу мимо стоянки, где обладателей чемоданов от Луи Виттона дожидаются джипы. И на сей раз не сажусь, как иностранец, в такси, а сажусь в кандонгейру, как местный.
Если заранее все это проигрывать в уме, можно на время заглушить тревогу, которая, в свою очередь, предназначена для того, чтобы заглушить чувство вины перед Леной и Эндрю, от которых я в очередной раз уехал. Что предпочтительней, тревога или чувство вины? Или неприятный осадок после встречи с Вероникой? От этих встреч всегда неприятный осадок, какой-то похмельный стыд. Мы гуляли в Централ-парке, сидели в греческом ресторанчике. Чем лучше я себя чувствую, пока мы вместе, тем сильнее потом на душе скребут кошки. Не отвлекаться, сосредоточиться на том, что будет сейчас.
Сажусь в кандонгейру – в первый ряд, между дебелой бессанганой
[50] и человеком в щегольском, но поношенном и пропахшем потом костюме. Бывает, в эти маршрутки, рассчитанные на десять или двенадцать человек, втискиваются все двадцать, а то и больше. Поначалу я побаивался садиться в кандонгейру, но в какой-то момент сказал себе, что пора избавляться от предрассудков. Ничего страшного не случится, если я стану передвигаться по городу как все остальные. Оказалось, и правда ничего страшного. В тесноте, да не в обиде. Мне приятно думать, что я уже почти калуанда, почти свой. Я думаю так, когда пожилая зунгейра на углу, у которой я время от времени покупаю манго, ласково называет меня «папа» (в этом даже есть что-то нью-йоркское: там от латиноамериканцев часто слышишь ласкательное «папи») или когда пацан, продающий сим-карты на том же углу, называет меня «ману»
[51] и я перебрасываюсь с ними двумя-тремя шутливыми фразами. «Почем фрукты, мадринья?» – спрашиваю я у зунгейры. Ответ всегда один и тот же: «Полцены». Шутка, которая никогда не надоедает. Время от времени кто-нибудь из соседей сообщает мне, что его или ее кузен, или дядя, или племянник тоже юрист. «Вам обязательно надо познакомиться». И хотя на поверку всегда оказывается, что этот кузен – либо нотариус, либо регистратор, я ценю их заботу, отражающую чисто африканское мировосприятие: каждый человек должен держаться своих, у каждого должна быть стая, никто не должен жить в одиночестве. Вот и я оказался в роли чебурашки, которому ищут друзей. Однажды меня свели с настоящим юристом. Некто Марселину, белый анголец из Бенгелы, перебравшийся в Луанду в самом начале семидесятых, незадолго до Дипанды
[52]. В те годы Марселину водил дружбу с писателями-подпольщиками, вступил в МПЛА. После Независимости долгое время работал в Министерстве юстиции, а в начале 2000‐х открыл собственную фирму и с тех пор представляет интересы самых крупных компаний страны. Полезный контакт. Так мало-помалу обрастаешь связями, уже не только из экспатов, понемногу вписываешься в местную жизнь. Становишься луандцем.
Что нужно человеку в чужой стране, чтобы он смог наконец почувствовать себя в ней больше чем просто туристом? Наличие знакомых, про которых уже не помнишь, где и как с ними познакомился, и незначительные ритуалы, которые выполняешь на автомате. На первых порах я очень старался как можно скорее обзавестись ритуалами. Дал себе слово, что буду каждый вечер после работы бегать трусцой по Маржиналу: так делают местные. Скачал приложение, считающее шаги. «Поздравляем: вы упражняетесь уже двенадцать дней подряд. Так держать!» Через две недели начал сачковать, а еще через полторы недели понял, что эти занятия пагубно влияют на психику: всякий раз, когда пропускаешь, потом чувствуешь себя виноватым перед приложением, которое не шлет тебе подбадривающих сообщений, обиженно молчит. Но ритуалы появляются и сами собой, без подсказок. Привычки – как дурные, так и хорошие. Например, с утра, принимая душ, ты машинально сжимаешь губы, чтобы ни капли сырой воды не попало в рот (воспоминания об эпидемии холеры в 2006‐м, когда в Луанде умирало по тысяче человек в день, – одна из любимых экспатских страшилок). Привычные маршруты, покупки, разговоры с зунгейрой. Уже не чужой, не чужой.
