Внезапно Лиззи почувствовала их всех вокруг себя, точно оказавшись перед их портретами в гостиной. Это коллективное присутствие предков словно напоминало ей, что они тоже жили здесь когда-то и оставили свой неизгладимый след. Они храбро бросали вызов условностям, выдерживали все стихии, добывали себе пропитание на каменистом клочке земли, творили искусство, растили дочерей, исцеляли целые поколения жителей Сейлем-Крика и, без сомнений, сносили всевозможные сплетни и пересуды, прежде чем в итоге предать свой прах земле.
Таков был удел каждой из рода Лун.
До сей поры.
И она, Лиззи, будет последней из них. На ней закончится род. Но разве такое не предполагалось ею всегда? Покончить с этим навеки — и окунуться в новую жизнь, в полнейшую безвестность, о которой она всегда так мечтала. Стать последней из Лунных Дев.
Как вроде бы просто это звучало — и какой отдавалось пустотой.
Настигнутая внезапным приступом клаустрофобии, Лиззи резко поднялась на ноги. В комнате с ней рядом вдруг оказалось слишком много людей — тени всех предыдущих женщин рода Лун, хоть и невидимые глазу, плотно обступили ее душу.
Однако сейчас ей необходима была лишь одна из рода Лун.
Оставив перед шкафом наполовину сложенную коробку, Лиззи метнулась к тумбочке, сунула под мышку «Книгу воспоминаний», вышла из комнаты и спустилась на первый этаж. Проходя мимо кухни, она не заметила там ни Эвви, ни Ранны, чему оказалась только рада. Ей сейчас требовался покой и свежий воздух, и пространство, свободное от укоризненных напоминаний.
Лиззи устроилась на скамейке под любимой старой ивой Альтеи и, положив книгу на колени, с удивлением обнаружила, что дошла до последней главы. Хотя, возможно, так оно и должно было быть.
В книжку, как она и ожидала, был вложен очередной пакетик из вощеной бумаги. Остро сознавая, что он уже будет последним, Лиззи вскрыла его и в недоумении уставилась на то, что лежало внутри: обычный одуванчик с целым, неповрежденным корневищем.
«Одуванчик… Для жизнестойкости.
Дорогая моя Лиззи!
Похоже, нам доведется расстаться раньше, нежели это ожидалось. Но тебе не стоит из-за этого грустить. Каждому из нас дается свой маленький срок, и свой я, похоже, уже израсходовала. В чем-то моя доля была труднее, чем у некоторых, но в чем-то и слаще — в том, о чем многие даже не задумываются. Сказать, что у меня нет никаких сожалений, было бы неправдой. В конце концов, каждый наш выбор имеет последствия, и будь у меня возможность вернуться назад, я бы в чем-то свой выбор изменила.
В финале успешно прожитой жизни необходимо испытывать нечто вроде умиротворения: когда знаешь, что отдал все то, что должен был отдать, что любил, когда волен был любить, что не оставил после себя ничего недосказанного и незавершенного. И с этой, последней главой у меня не останется, по крайней мере, никакой недосказанности.
Но речь сейчас идет не о моей истории жизни, Лиззи, а о твоей. Каждый из нас приходит в этот мир, чтобы поведать свою историю, и перед каждым есть книга с пустыми страницами, которую нам надлежит заполнить. Как именно мы сочтем нужным их заполнить — зависит от нас. Но заполнить их мы все равно должны — своими ли фактами и истинами, или чьими-то еще.
Судьба вообще не слишком щедра к женщинам — но у таких, как мы, она всегда выпадала в особенности тяжелой. Нас одновременно и чтили, и поносили, искали нашей мудрости — и отвергали за инаковость. Нас изгоняли и преследовали, пытали и уничтожали, извечно обвиняли нас во всем — в падеже скота и в неурожаях, в грозах и градах, и в мертворожденных младенцах. Мы помним времена, когда ведьм сжигали, — и эта память научила нас быть осторожными, держаться всегда особняком и никому не доверять.
Однако эта жизнь особняком имеет свою цену, которую я очень хорошо знаю. И на протяжении лет я наблюдала, как эта цена сказывается на тебе. Сколько я тебя помню, ты всегда старалась быть незаметной — „играла по скромному“, как сейчас говорят, — боясь ставить всех прочих в неловкое положение.
Мир всегда опасался непохожих на других, исключительных женщин — видя в них самые могущественные создания. Он предпочел бы держать нас в тени и забвении, где нет надобности признавать наши особые дары. Но мир не вправе держать нас в тени, Лиззи. Во всяком случае, без нашего собственного позволения. В какой-то момент мы должны вмешаться в ход всеобщей истории и громко заявить о себе.
Все остальное — лишь полжизни.
Разумеется, это будет не просто. Выйти на свет вообще никогда не бывает легко, но это то, к чему все мы изначально призваны. Найти собственную истину — какой бы она ни была — и жить по ней без сожалений. Каждое поколение несет на себе некое бремя, и у тебя почти наверняка имеется свое. Но ты никогда не будешь одинока. Когда жизнь трудна, когда душа твоя иссушена, ищи поддержки в собственных корнях, — как одуванчик, засушенный здесь, между страницами, — и вспоминай о тех, кто был до тебя, об их силе и способности к восстановлению, об их отказе оставаться в тени и никого не раздражать.
Как бы хотелось мне сказать, что я тоже отношусь к тем сильным, устойчивым к ударам судьбы женщинам, что я всегда жила в соответствии с собственной правдой. Но это не так — вернее, это было не так, когда как раз имело наибольшее значение. То, что я тебе поведаю, я не рассказывала никому и никогда. Я скрывала это от всех, заперев в самых потаенных уголках своей души. Но в этом большой урок — для тебя, Лиззи, урок, — который я обязана до тебя донести, пока не закончилась эта книга…»
Глава 45
Лиззи опустила неподвижный взгляд на прочитанную до конца книгу, по-прежнему раскрытую у нее на коленях, и поняла, что целый мир, каким она его знала — или думала, что знает, — неожиданно и безвозвратно изменился после прощальных слов Альтеи. Строки с последней страницы ее дневника продолжали эхом отдаваться в сознании Лиззи, будучи не просто признанием, но и предостерегающей историей о том, что выбор, который мы однажды совершаем, влияет на нашу дальнейшую жизнь, пока наконец в наших песочных часах не высыпется весь песок.
Однажды у нее уже возникло ощущение, что время от времени в записях Альтеи проскальзывает нить щемящей тоски, но Лиззи не обратила на это внимания, не в силах даже представить, чтобы ее бабушке требовалось еще что-то, кроме ее травяной фермы и любимого дела. Ей никогда не приходило в голову, что, может быть, когда-то она мечтала о чем-то совсем ином или томилась по чему-то утраченному.
Лиззи сморгнула слезы, водя пальцем по аккуратным убористым строчкам. Росчерки пера Альтеи казались болезненно хрупкими и в то же время неизгладимо врезались в сознание.
«Каждый из нас приходит в этот мир, чтобы поведать свою историю».
А может, ее бабушка права? И ей, Лиззи, тоже есть о чем рассказать? И есть книга, у которой еще даже нет начала? И может быть, начать ее она могла бы здесь и сейчас?
Это будет означать уход из «Шенье». Уход от всего, ради чего она трудилась столько лет, — навстречу тому, о чем она клялась никогда не мечтать. И, быть может, навстречу чему-то такому, чего она не чаяла когда-либо обрести. Это будет означать для нее выйти на свет, чтобы все увидели, кто она и что собою представляет — или, по крайней мере, какой видел ее Эндрю. Девушкой со светом внутри.
