Его голос был хриплым от слез —
– Когда кашляют кровью, это чахотка, – сказал Карл —
И снова закашлялся – снова кровь —
– Обратись к Господу, мальчик мой —
Отец положил руку ему на голову —
– Благословляю тебя, мой мальчик!
– Благослови тебя Господь – Пусть лик Господа воссияет над тобой – Даруй ему мир, Господи —
Весь остаток дня ему было велено лежать тихо – не разговаривать – Так он и лежал – Он знал, что с чахоткой можно прожить много лет – Вот только не бегать ему больше во дворе – не играть в Эйнара Потрясателя Тетивы
[58] – с Туральвом —
Мертвая мать. Рисунок. 1890–1894
К вечеру поднялась температура – кашель усилился —
Вдруг его рот наполнился кровью, он сплюнул ее в носовой платок – тот стал темно-красным – Он держал платок перед собой и глядел на него – Смотри – он показал платок сестре – Она в ужасе отпрянула и побежала за тетей —
Он продолжал кашлять кровью – позвали отца, доктора – тот велел ему не бояться – но он боялся – чувствовал, как кровь клокочет в груди, когда он дышит – будто грудь разорвало изнутри – и вся кровь вот-вот хлынет изо рта.
– Господи Иисусе! Господи Иисусе!
Он сложил руки в молитве —
– Папа, я умираю – я не могу умереть – не смею – Господи —
– Не разговаривай громко, мальчик мой – Я помолюсь с тобой —
Он сложил руки и стал молиться —
Мертвая мать и дитя. Офорт. 1901
– Господи, помоги ему, если на то воля твоя – не дай ему умереть – Прошу тебя, Господи, —
К тебе прибегаем в горести —
Его прервал новый приступ кашля – чистый платок – кровь окрасила платок почти целиком —
– Господи, помоги, я умираю – я не должен сейчас умереть —
Берта навзничь на кровати рядом с ним молится сквозь рыдания, остальные обступили кровать, у кого лицо красно от слез, у кого побелело —
На улице раздался колокольный звон – Рождество – в другой комнате стоит нарядная елка – как смешно – и как печально —
– Господи, помоги мне!
– Я умираю – папа, я попаду на небо, если умру —
– Думаю, да, мальчик мой – если веришь – веришь в Бога Отца, Бога Сына и Духа Святого.
Из недатированной записной книжки
Болезнь, безумие и смерть – черные ангелы, стоявшие у моей колыбели. Рано умершая мать оставила во мне ростки чахотки, чрезвычайно тревожный, фанатично верующий отец – ростки безумия —
– С рождения – ангелы страха – скорби – смерти – следовали за мной повсюду – на улицу, когда я играл – солнечной весной – пышным летом – Они стояли возле меня по вечерам, когда я закрывал глаза – и грозили мне смертью, адом и вечными муками —
И тогда часто случалось, я просыпался ночью – и в диком страхе вглядывался в темноту комнаты.
Я в аду [?]
Автопортрет в аду. Масло. 1903
II
Философия жизни и искусства
Предисловие ко второй части
Марии Макаридиной
На протяжении всей своей жизни Мунк занимался самопознанием и познанием мира вокруг себя – записывая свои мысли и воспоминания, перерабатывая впечатления в живописи, графике, скульптуре, фотографии и даже любительской киносъемке. Его всегда интересовали самые свежие технические изобретения – так, в его метафорах не раз фигурирует телеграф Маркони и рентген. Как «чувствительный фонограф», он ловил сигналы времени и ретранслировал их в своем творчестве, преломляя через призму своего нетривиального, «супралинеарного» видения. Глядя на мир незашоренным взглядом художника, он прозревал структуру пространства и времени – и в центре всего видел Свет.
Его личные вопросы и претензии к бытию, личные «почему» и «за что» никогда не замыкаются только на собственной биографии, они универсальны. Он не стесняется поднимать острые, щепетильные темы – например, войну полов – и высказывается иногда довольно резко, но всегда честно.
В своих дневниках, посмертную публикацию которых он не только не исключал, но и намекал на нее в завещании, он пишет о многом: об искусстве, о межчеловеческих отношениях, о бессознательном, о религии, о волновой структуре материи, об истории человечества. И хотя история как одно из измерений человеческого бытия была, несомненно, важна для Мунка, все же в своих размышлениях он выходит «по ту сторону терминов пространственно-временных координат», оказываясь «за пределами истории», как выражается Джаммария в своей книге «Эта неизвестная алхимия».
Иногда его фразы афористичны, иногда его мысль выражена более развернуто и витиевато. Будучи хорошо образованным человеком, он владеет разными стилистическими регистрами – интонация его публицистических текстов отличается от дневниковой и литературной. По его публицистике и эпистолярию видно, что Мунк, которого мы привыкли воспринимать как художника экзистенциального ужаса, на самом деле обладал немалым чувством юмора – и большой личной силой, которая позволила ему во второй половине жизни преодолеть свою непростую физиологическую и психическую наследственность и выйти на качественно иной уровень сознания.
Как писал он сам, его искусство отнюдь не было «больным» – напротив, в нем он находил «здоровый выхлоп» для тех темных, болезненных чувств, что мучили его в течение долгих лет, которые в той или иной степени присущи всем людям. Именно это и сделало его искусство настолько популярным и универсальным. Ему действительно удалось «прояснить суть жизни» не только для себя самого, но и для других, и его путь привел его к синтезу – как в личностном, так и в творческом плане.
Его финальный программный альбом «Древо познания Добра и Зла» (1930–1935), подытоживающий его размышления о жизни, – это синтез визуального и вербального: буквы здесь приобретают синестетическую цветность, текст соединяется с изображением. Этот альбом стал одновременно и воплощением давнего замысла по объединению текста и изображения вокруг мотивов «Фриза жизни», и итогом систематизации старых записей, которой Мунк занялся около 1929 года – с годами его тяга к самоанализу неуклонно возрастала, и дневники оказали ему в этом неоценимую помощь. А результатом стало прояснение движений собственной души и гармонизация всей жизни в целом.
