Вовка скривилась. Да ее брат уже в три года был бессердечным уродом… Или он так и не успел научиться состраданию? Пожил ведь совсем чуть-чуть…
– Ну вот. Время, – оборвал себя Джинн. – Время силы. Пустая луна почти в зените.
Вовка невольно глянула на черное окно цеха.
Что, если ее догадка окажется неверной? Что, если эти две дамочки с цветными голосами и не собирались ей помогать?
Какая уже теперь разница… Других идей у нее нет.
Вовка запустила руку в карман и сжала монетку. В то же самое мгновение голова взорвалась сверкающей болью, но Вовка сжала зубы и нащупала в другом кармане мобильник.
– Ты что это надумала? – воскликнул в ее голове Джинн. – Что это?
Вовка вцепилась в жетон еще сильнее. Поверхность жгла нестерпимо, но эта боль не шла ни в какое сравнение с той, что снарядами разрывалась у нее в голове.
– Подспорье, говоришь? – прошипела она. – Ну тогда вот тебе.
Вовка шмякнула телефон об пол что было силы.
Джинн рассмеялся, и виски заломило.
– Думаешь, это поможет? Я же сказал: я забрался тебе в сознание, мне уже не нужны телефоны…
Вовка с хрустом наступила на мобильник, а потом разодрала застежку рюкзака. Зарядное устройство Светы она нашла быстро: оно раскалилось докрасна.
– А ну-ка, – возмутился в ее голове Джинн. – Брось ты эту дрянь, она тебе не поможет!
Но Вовка уже уловила в его голосе нотки ужаса.
Нематериальный. Он нематериальный. Его нет. А то, что у нее в голове, – только воображение. Он не сможет причинить ей вред. И не причинил. Все эти устрашения – автомобиль, мальчишка с камнем, взрыв – все это он делал чужими руками. У него нет тела.
А у нее – есть.
И никакая она не слабая. Иначе бы она здесь не оказалась.
Она бы не посмела прогулять вступительный и покорно бы его сдала. Она бы не рванулась бы в далекий, непонятный Краснокумск. Не стала бы разыскивать родителей.
А то, что она боялась Джинна, только доказывало, что она живая.
Она – живая. А вот Джинн – нет.
Вовка вцепилась другой рукой в раскаленный зарядник и зажмурилась. Не слишком-то символичное оружие, никакой эпичности: жетон на метро и зарядное устройство. Но разве важно, если Вовке их подсунули призраки?
У одной был тонкий, девичий голос, а у второй – низкий, бархатный, и если бы Вовку спросили, какого он цвета, то она не сомневаясь тут же бы ответила: фиолетового.
Ладони прожигало насквозь, в голове сверкало, но Вовка сжала зубы и все-таки распахнула глаза.
Перед ней колыхалась тень. Ни головы, ни рук, ни ног – просто застывшее в воздухе пятно, кусок грязного тюля. Джинн не сводил с Вовки своего слепого взгляда, и виски сжимало.
– Я уже внутри тебя. Фонари погасли! – зашипел он сразу в оба ее уха.
Но Вовка мотнула головой.
– Я не дам тебе навредить родителям.
– Я уже навредил, – расхохотался в ее голове Джинн. – Ты только на них посмотри!
На безвольные, кукольные тела родителей Вовка даже не взглянула.
– Это не они, я уже поняла. Ты не умеешь обращаться с материей. Этот мир для тебя закрыт.
– Так я его открою! – взвизгнул брат, и она едва сдержалась, чтобы не зажмуриться.
От боли Вовка почти ничего не видела, и теперь уже не разобрать было, где она сильнее: в голове или в кулаках.
– Не откроешь. Я тебя не пущу. Мое тело. Обойдешься.
Каждое слово давалось с трудом, зато тень темнела, а в голове с каждой секундой прояснялось.
– Обойдешься, – шепнула Вовка еще раз.
Тень почернела, как будто вся сила Джинна перетекла в эту неверную, бесплотную форму, и боль отступила.
– Ты же моя сестра! – еще слышала она где-то на задворках своего сознания.
– Нет у меня больше брата, – сказала Вовка.
Тень вспыхнула и разлетелась черными хлопьями.
На секунду Вовка все-таки зажмурилась, а потом открыла глаза и поняла, что цех пуст.
Джинн исчез, и голова больше не болела. Не ломило виски, не отдавался болезненным эхом в затылке его голос.
Испарились и родители, растворился телевизор с видеомагнитофоном. Остались только кресла – потрепанные, вытертые, а под ногами – остатки от былого пиршества, чьи-то пустые бутылки.
Эпилог
Квартиру бабушки Вовка старательно прибрала. Вынесла мусор, поправила салфеточки, даже пыль смахнула. Прошептала куда-то в воздух:
– Спасибо, бабуль.
Поправила на полке фотографию двух подружек: темноволосой красавицы и светленькой, смущенной девчушки, так похожей на Вовкину маму – она только теперь это заметила. Подумала, кому из них двоих подошел бы желтый голос, а кому – фиолетовый, но так и не решила.
Дверь заперла и, проверив баланс на карте, поехала на вокзал. Ноль и правда превратился в сумму пусть и не волшебную, но вполне себе достаточную, чтобы доехать до дома и даже вернуть долг Марьяне Леопольдовне.
Воздух в городе расчистился, вышло солнце, и серо-бурые нагромождения пятиэтажек превратились в уютные провинциальные домишки. Краснокумск больше не умирал. Он просто жил себе в тесном коконе из нескольких улочек, оплетавших главный проспект, и думать не думал о большом мире где-то далеко за еловым лесом.
* * *
По лестнице Вовка поднималась с замиранием сердца. От метро она чуть ли не бежала, а дома даже лифта не стала ждать – сразу бросилась наверх, благо невысоко.
Жетон с треугольной пометкой исчез – вернулся к хозяйке, – и пришлось покупать новый, а его съел турникет, окончательно и бесповоротно.
Расплавленного зарядника в рюкзаке тоже больше не было – только скрученные в узел сменные носки, протекшая тушь и кошелек. Он опустел всего полчаса назад: Вовка больше не могла ждать и с вокзала сразу же поехала к Марьяне Леопольдовне. Застала ее дома – суровую, молчаливую. Оправдываться не стала, только извинилась, протянула купюры и ушла. Не убежала, как очень хотелось, а просто ушла. Чувствовала, как смотрит ей в спину Марьяна Леопольдовна, но так и не обернулась.
А вот теперь – наконец-то – она бежала по знакомым ступенькам на свой третий этаж и едва дышала. Спортом она никаким не занималась, и такие вот пробежки ей всегда давались нелегко, особенно вверх по лестнице. Но больше Вовка, конечно, задыхалась при мысли о том, что увидит сейчас разбитую, почерневшую дверь, и к ней сразу выбежит Петр Михалыч – будет причитать, поведет ее внутрь, начнет рассказывать, что да как, будто она не в собственном доме, а на экскурсии…
Но выскочив на площадку, Вовка застыла вовсе не от ужаса.
