— А что случилось с первым бургомистром? — спросил я.
— Господин Лабстерман стар и очень болен, — вмешалась Эльза. — Комиссия не нашла в его действиях никаких нарушений закона. Он выступал на суде обвинителем в соответствие с законом города, а свое обвинение строил на показаниях свидетелей — Эдди и Августа. Хотели допросить Эдди, но его нашли повесившимся. Кроме Гертруды, никто не знал, что именно он убил Уту. Нас тоже допрашивали. Поначалу, мы очень боялись, но когда нам сказали, что нас будут пытать, мы рассказали всю правду. Про то, что слышали голос Август, поначалу, не хотел говорить, но к нему применили пытку и он рассказал, что ему заплатил господин Любек. Но Любек, к тому времени, тоже был мертв. Кажется, это вы его и убили?
Да, Любека убил я, воткнув в его глаз попавшуюся мне в камере соломину. Прочная соломина была, крепкая… Впредь, тюремщики по сто раз станут проверять подстилки узников.
— Этот, который Эдди, он точно сам повесился или ему помогли? — вмешался маг.
Сестры переглянулись.
— Ну, господин Габриэль, кто же теперь это скажет? Мальчика нашли в старой башне, свидетелей не было. Он висел на балке, а под ногами валялась опрокинутая бочка. Говорили, что удавился от стыда. Мол, убил жену своего начальника, который был добр к нему. Мертвого уже не спросишь.
У меня же были сомнения, что мальчишка повесился от стыда. Нет, такие как он от стыда с собой не кончают. Что-то другое. Ему кто-то помог. Либо первый бургомистр, либо Жан Оглобля. А бочку можно и подложить (подкатить, то есть), для правдоподобия. Но, у мертвеца уже точно, не спросишь. Физиономия Габриэля говорила, что мертвого тоже можно спросить! Хорошо, что у него хватило ума не высказать это вслух. Сестры бы не поняли. Да и я тоже.
Стараясь отвлечь мага от нечаянных слов, я спросил о другом.
— Гертруда, но ты же мне сама говорила, что слышала голоса троих — Лабстермана, Любека и Эдди? Ты не стала рассказывать про бургомистра?
Женщина стыдливо потупилась. За нее ответила Эльза.
— Любек и Эдди уже были мертвы. К нам пришла дочь господина Лабстермана, плакала, убивалась и просила, чтобы мы ничего не говорили о ее отце. Она и так вдова, у нее двое детей. Если бы казнили отца — то конфисковали бы и его имущество, ей бы пришлось нищенствовать. Нам стало жаль бедную женщину. В конце-концов, это не бургомистр убил нашу сестру, а Эдди.
— Только из-за этого? — нахмурился я. Что-то мне тут не нравилось. Все-таки, я немного знал сестер Уты.
— Да, девочки, лучше бы вам сказать правду, — поддержал меня маг.
Ну, с высоты его возраста и я, и Гертруда с Эльзой (а мы с ними были ровесниками), были сущими молокососами, а вот сестричек такое обращение повергло в оторопь.
— Ну, так вы говорите, говорите, не стесняйтесь, — дружелюбно попросил маг, взмахнув левой рукой, словно бы отгоняя назойливую муху.
Сестры, вероятно, даже услышали жужжание, потому что тоже помахали руками, а потом начали говорить.
— Дочь Лабстермана сказала, что если я расскажу про ее отца, то он на допросе расскажет, что это я подсыпала снотворного Артаксу. И что бургомистр скажет, что я хотела купить для вас яд. Что знала, что он собирается продать вас на рудник графа Флика и, что была с ним в сговоре, — призналась Эльза.
Глядя на сестру, начала признаваться и Гертруда.
— Дочь Лабстермана еще пообещала, что если никто не узнает о ее отце, то город снизит налог на наследство наполовину. Стало быть, мы заплатим не пятьсот талеров, а двести пятьдесят. При этом — двести пятьдесят талеров Лабстерман отдаст нам сам, безвозмездно.
«Молодец, господин Габриэль! — мысленно похвалил я мага. — И от тебя польза бывает!»
— И чем все закончилось? — поинтересовался я. — Лабстерман вышел сухим из воды, это я понял. Но хоть кого-то наказали?
— Император приказал казнить старого Августа, за лжесвидетельство, а потом он лишил Ульбург статуса «вольного города», — вымученно улыбнулась Эльза. — Высший имперский суд постановил, что Ульбург не может существовать как вольный город. Я даже запомнила — город не смог провести надлежащего расследования преступления, в результате чего пострадала высокопоставленная иностранная особа! Но, как говорят, это лишь повод.
— Если бургомистры не были признаны виновными, то почему наказали город? — вмешалась Гертруда. — Из Ульбурга увезли печать, свод законов был сожжен на площади, а вместо бургомистров был назначен императорский наместник. Налоги теперь собирают не ратманы, а имперские чиновники.
— А что случилось с Жаком Оглоблей? — поинтересовался я. Поправился. — С Жаком Пердиккой, одноногим. Он же тоже свидетельствовал против меня.
— Да, я слышала о таком, — кивнула Эльза. — Но он исчез. Его искали, а потом имперские чиновники объявили, что Пердикка не вписан в книгу граждан Ульбурга, что он незаконно владеет землей, трактирами, чем-то еще, я уже и не помню. Все его имущество было конфисковано в императорскую казну. Да, это тоже вменили в вину бургомистрам. Не всем, а господину Кауфману. Он должен был следить за правильностью принятия в горожане.
— Господа, вы не подумайте о нас плохо, — взяла меня за руку Гертруда и, вроде бы, попыталась ее поцеловать, но я тихонечко отвел руку в сторону. — Мы с сестрой — две старые больные женщины. Мы собирались продать гостиницу, потому что налог в пятьсот талеров — огромные деньги. Это больше, чем стоимость самой гостиницы. Но жизнь на ферме — очень тяжелая. Если нанимать работников, самим будет нечего есть, а работать в полную мы уже не можем. Мы подумали, и решили, что если продадим ферму хотя бы за пятьдесят талеров, то в гостинице, с постояльцами, сумеем прожить до конца наших дней. Но земля вокруг Ульбурга подорожала, народ хочет уехать из города, и мы смогли выручить целых двести талеров! Нам хватит до конца наших дней! Мы даже можем не брать постояльцев.
Я прикинул, что старухи (хм…а сам-то?) теперь богатые дамы. Наемник по первому году службы получает четыре-пять талеров в месяц. В год — шестьдесят талеров, плюс процент с добычи (ну, еще собственные трофеи, которые удается утаить от полкового начальства). В среднем, набегает сто талеров. На сто талеров, если особо не шиковать, можно прожить лет пять, а то и десять. А если у сестер есть собственный дом, возможность готовить, а не питаться в трактире, им вполне хватит лет так на двадцать. Двадцать лет — огромный срок! Пожалуй, если соберутся выйти замуж, так и жениха найдут.
Глава 15. Последний из «летучих»
Редкие прохожие с удивлением пялились на человека, копающегося в сточной канаве. Ну, если уж быть совсем точным — я возился под небольшим мостом, переброшенным через канаву. Но, кому какое дело? Мало ли что человек мог обронить? Кошелек там, колечко. Или сумку с важными вещами.
Оставив уставшего мага на попечение сестер Лайнс (Да, а почему Лайнс? У них же должна быть другая фамилия? Ну, неважно) и, одолжив у них старую одежду, (подозреваю, что она осталась от покойного мужа Уты) — штаны, слишком короткие для меня, зато — широкие в поясе, пошел к сточной канаве. Мне хотелось отыскать свои награды, которые успел спрятать. Я не собирался их носить, уподобившись породистой собаке, хвастаться перед пьяными друзьями. Мне хотелось, всего-навсего, поместить свои кресты, звезды и медали, собранные за двадцать лет службы, в небольшую витрину в библиотеке. А когда-нибудь, (очень на это надеюсь!) когда у нас с Кэйтрин вырастет сын, я буду показывать парню свои регалии и рассказывать о подвигах. Дочь — тоже неплохо. Я разрешу ей играть блестящими висюльками.
