И все же Нарман был прав, попросив его просмотреть эти снимки.
Он наблюдал, как младший священник-шулерит взял маленькую девочку за руку и повел ее в столовую охраны. Наблюдал, как Рустад лично до краев наполнил ведро Стифини горячей едой, не обращая внимания на ошеломленных и слишком часто возмущенных рядовых и сержантов армии Бога. Наблюдал, как тот же самый младший священник проводил ее из столовой в лазарет, наблюдал, как он отправил одного из паскуалатов, братьев-мирян обратно в барак Стифини вместе с ней.
Это было немыслимо. Этого не могло случиться. Одной мысли о том, что отец Кунимичу уготовил для себя, когда его начальство услышит об этом, должно быть достаточно, чтобы потрясти самое смелое сердце, и его потенциальные последствия для инквизиции в Сиддармарке были ошеломляющими.
И эти ублюдки все равно сделают пример из этой маленькой девочки и всего, что осталось от ее семьи, — мрачно подумал он. — Они отправят всех троих в карцер. Если не…
* * *
В бараках никогда не было по-настоящему тихо. Для этого было слишком много больных, слишком много напуганных, слишком много ужасных воспоминаний и кошмаров, которые терзали заключенных. Но так далеко на севере темнота наступала рано, и люди, которые хронически недоедали, нуждались в любом сне, который они могли получить.
Конечно, было ужасно холодно, потому что скудный запас угля не позволял создать ничего, даже отдаленно похожего на настоящее тепло, и Стифини Малард лежала, плотно свернувшись калачиком вокруг Сибастиэна, прижавшись к его спине, когда он зарылся в грудь их отца, а руки Грейгэра Маларда баюкали их обоих. Внешние слои тряпок, в которые они завернулись днем, были накинуты на всех троих, бережно храня общее тепло своих тел, как золото скупца. Дыхание ее отца стало немного легче, но она видела страх — отчаяние — в его глазах, когда вернулась с паскуалатом и ведром с едой. Он настоял на том, чтобы разделить эту еду с другими обитателями барака, хотя паскуалат заставил его сначала съесть большую порцию. А потом он сидел, обняв ее, яростно обнимая, шепча ее имя в ее грязные, немытые волосы, в то время как Сибастиэн прижимался к ней, чтобы разделить его объятия. Он похвалил ее храбрость, поблагодарил за все, что она сделала, сказал ей, как он гордится ею — как гордилась бы ее мать, — и под словами и любовью она почувствовала его ужас. Не для себя, а для нее.
Она была уже не так мала, чтобы неправильно понимать этот ужас, но ей было все равно. Она яростно твердила себе это, лежа без сна, согревая худое тело своего брата своим собственным, слыша хриплый кашель, стоны, редкие крики потери во сне или всхлипы страха в ледяной темноте. Оно того стоило. Может быть, другие священники и стражники придут за ней утром. Несмотря на весь горький опыт своей юной жизни, она не до конца понимала концепцию «подавать пример», но слишком часто видела ее последствия, и она больше не верила, что у всех сказок счастливый конец. Может быть, это случится и с ней тоже. Но если бы это произошло, тогда она была бы с мамой, Регнилдом и Богом, и это было бы намного лучше, чем быть здесь. И в то же время она помогла своему отцу, даже если это было всего на один день. Он заботился о ней всю ее жизнь, растил ее, кормил, учил, одевал, всегда был рядом с ней. Он сделал все это не только потому, что был вынужден; он сделал это, потому что любил ее, и она давно поняла, как ужасно ранила его эта любовь теперь, когда он больше не мог ее защищать. Но она тоже любила его, и наконец-то полностью и безраздельно смогла разделить с ним эту любовь. Он научил ее, что нужно заботиться о тех, кого любишь, и на этот раз, может быть, только один раз, она смогла сделать это для него, как он так часто делал это для нее.
Это сделало стоящим того все, что произошло после сегодняшнего дня.
Она задавалась вопросом, что будет со священником, который помог ей. Она не знала его имени, но видела, как на него смотрели солдаты — даже то, как на него смотрел брат-мирянин, выражение лица паскуалата, которого он отправил с ней обратно в казармы. Он был инквизитором, означавшим ужас, который эта должность приобрела с начала джихада. Он был одним из тех, кто делал ужасные вещи с такими людьми, как Стифини и ее семья. Но на этот раз он помог ей, и как на это отреагируют другие инквизиторы? Часть ее, та часть, которая никогда не смогла бы простить инквизицию, даже если бы ей позволили дожить до старости, надеялась, что они сделают с ним что-нибудь ужасное. Надеялась, что хотя бы один из людей, которые помогли разрушить весь ее мир, пострадает за это, даже если он помог ей в самом конце. Но другая часть ее могла быть только благодарна ему, и эта часть была больше, чем другая, и она надеялась, что другие вспомнят, что сам Лэнгхорн сказал: «Я был голоден, и ты дал мне еду; Я был болен, и ты заботился обо мне».
Но они этого не сделали. Это было не то, что делали инквизиторы, и…
Стифини так и не почувствовала крошечного пульта с дистанционным управлением, который пробрался под кучей изодранных одеял. Она никогда не чувствовала, как он мягко, бесшумно скользит по ее волосам к шее. Она действительно почувствовала крошечный укол — ничего достаточно сильного, чтобы быть болью или даже дискомфортом, — когда пульт нашел вену сбоку на ее шее, сделал инъекцию, и забвение забрало ее.
* * *
Одеяние из мешковины было колючим и не защищало от сильного холода. По крайней мере, погода была немного теплее — на самом деле для разнообразия было выше нуля, — и ему слишком скоро станет намного теплее.
Кунимичу Рустад — больше не отец Кунимичу, а просто отступник Кунимичу — брел по снегу босыми ногами и задавался вопросом, что было большим ужасом: то, что должно было случиться с ним, или вечность, ожидающая по ту сторону?
Он уже перенес большую часть Наказания и обнаружил, что агония была даже хуже, чем он когда-либо думал. Он полагал, что в этом есть своего рода справедливость.
Инквизиция всегда учила, что шулерит, нарушивший свои обеты, не заслуживает снисхождения, хотя правда заключалась в том, что он не думал, что предал их. Ребенок и ее отец еще не были осуждены за ересь, и в данных им клятвах не было ничего, что запрещало бы ему служить обвиняемым до того, как они будут осуждены. И все же, нарушил он свои клятвы или нет, не было никаких сомнений в том, что он бросил вызов генерал-инквизитору. Это он должен был признать — признал добровольно, еще до Вопроса. И это вполне может быть правдой, даже как заявил отец Жиром, когда его лишили сана и передали инквизиторам, которые были его братьями, что его действия укрепили власть Шан-вей в мире. В конце концов, если один из сотрудников инквизиции нарушил правила, установленные для управления лагерями содержания — допустил неуместную снисходительность, чтобы побудить еретиков продолжать игнорировать Божий план и простые заповеди архангелов, вместо того, чтобы просить прощения и покаяния — это могло только побудить других сделать ту же самую вещь, которая неизбежно должна подорвать все усилия Матери-Церкви по сокрушению ереси.
Когда-то Кунимичу без колебаний согласился бы с этим обвинительным заключением. Теперь он был… не уверен, и новый страх наполнил его, когда перед ним замаячил столб. Неужели он подвел Бога в момент своего величайшего испытания? Или это действительно была святая Бедар, которая двигала его сердцем и руководила его действиями? Так или иначе, он был близок к тому, чтобы узнать правду, и его губы шевелились в безмолвной молитве — единственной форме молитвы, которая у него оставалась, потому что ему отрезали язык, чтобы он не воспользовался этой последней возможностью нанести удар по работе Матери-Церкви в мире, — пока его обматывали цепями.
