Ты не единственный на своем пути, Зош, — мысленно сказал герцог Даркос. — Ты не единственный.
ОКТЯБРЬ, Год Божий 897
I
Особняк графа Тирска, город Горат, королевство Долар
Дождь лил как из ведра, зима распространила свою власть на город Горат. Капли стучали по шиферным крышам и глиняной черепице, а с карнизов низвергались водопады. Реки текли по желобам и водосточным трубам и журчали в уличной канализации. Потоки хлынули в реку Горат, унося с собой мусор и грязь, опасно вздувая реку к вершинам ограничивающих ее насыпей, и ночь была черной, влажной тайной, которая поглощала слабый свет масляных уличных фонарей, как монстр.
Сырой, пронизывающий холод был хуже, более изнуряющим, чем мог бы быть более жестокий, более сильный холод. Не то чтобы было недостаточно холодно и выпали первые обильные зимние снега дальше на север, где могущественное воинство Бога и архангелов укрылось на своих укрепленных позициях, а имперская чарисийская армия и армия республики Сиддармарк обосновались на собственных зимних квартирах. Позади передовых позиций чарисийцев и сиддармаркцев инженеры и другие отряды продолжали отчаянно трудиться, преодолевая неизбежную октябрьскую мерзлоту в своих попытках завершить ремонт системы каналов и дорог, разрушенных на своем пути отступающими армиями Церкви. Вдоль линии канала Шерил-Серидан, сгорбив плечи под хлещущим дождем, в грязном страдании, окопавшаяся королевская доларская армия столкнулась с постоянным, сокрушительным давлением усиленной армии Тесмар графа Хэнта.
А в кабинете особняка Гората человек, потерявший все, что он любил, сидел, уставившись в огонь в своем камине, с полупустой бутылкой виски у локтя.
Было очень тихо. Он слышал четкое, ровное тиканье часов даже сквозь барабанную дробь дождя, и огонь тихо потрескивал и шипел. Это были единственные звуки, фон, который дополнял необъятную, отзывающуюся эхом тишину позади них. Голоса его дочерей, зятьев и — всегда и особенно — внуков преследовали его память, но эти голоса никогда больше не нарушат тишину его дома. Остаточная боль в плече, тупая и непреодолимая боль в сросшихся костях, которые уже никогда не будут прежними, была ничем по сравнению с этой более глубокой, бесконечно более горькой болью.
Граф Тирск закрыл глаза, поднял свой бокал и сделал еще один глоток. Дорогой виски, неразбавленный водой или льдом, мог быть самым дешевым ромом из какой-нибудь полуразрушенной портовой таверны. Его ложное обещание забвения обжигало ему горло, но у него всегда была твердая голова. Когда он был моложе и глупее, он гордился своей способностью перепить за столом других людей, мужчин в два раза больше его. Теперь, когда он жаждал забвения — или, по крайней мере, ступора — опьянения, это было трудно получить.
— Будете ли что-нибудь еще, милорд? — спросил тихий голос.
Граф не слышал, как открылась дверь кабинета. Он не повернул головы, когда заговорил голос. Он только глотнул еще виски.
— Нет, Пейер, — решительно сказал он.
Пейер Сабрэхэн долго и неподвижно стоял в дверном проеме, глядя на человека, сидящего перед камином. Никто из тех, кто когда-либо имел несчастье иметь дело со вспыльчивым камердинером графа Тирска, не обвинил бы Сабрэхэна в чувствительности или в чем-то, отдаленно напоминающем сентиментальность. Но взгляд острых глаз маленького камердинера в тот момент мог бы заставить этих людей задуматься. В этих глазах были беспомощность и горе. И не только ради человека, которому он служил столько лет. В его памяти тоже звучали те юношеские голоса, которые ни один из них никогда больше не услышит в этом мире, и он жаждал — нуждался — утешить графа.
И он не мог. Никто не мог, не там, где эта рана врезалась в саму его душу.
— Я буду в кладовой, милорд. Если понадоблюсь вам, просто позвоните.
— Нет, — сказал этот суровый, побежденный голос. — Иди спать. Тебе нет смысла сидеть.
— Я…
— Я сказал, иди спать! — Тирск внезапно вспыхнул, не отводя взгляда от огня. — У меня нет привычки повторяться. Нужно ли мне искать себе камердинера, который это понимает?!
— Нет, мой господин, — сказал Сабрэхэн через мгновение. — Нет, вам это не нужно. Спокойной ночи, милорд.
Он вышел, бесшумно закрыв за собой дверь, и Тирск допил виски в своем стакане. Он поставил его на стол рядом со своим стулом, здоровой рукой откупорил бутылку, налил и поставил бутылку обратно. Он сделал еще глоток, и уголок его сознания насмехался над ним за то, что он вымещал свою собственную боль, крошечную часть своего огромного гнева на Сабрэхэне.
Завтра, — уныло сказал он этому уголку. — Тебе придется как-то загладить свою вину перед ним завтра. Предполагая, что тебе не повезет быть трезвым утром.
Жалость к себе при этой мысли глубоко ранила, но в конце концов на него свалилось слишком много.
Он отдал все, что у него было, воскрешению и воссозданию своего флота. Он сражался в бюрократических битвах, наживал врагов, знал, что люди, которых он приводил в ярость, отвернутся от него и отплатят за все его усилия и труд его же уничтожением в тот момент, когда джихад больше не будет нуждаться в его услугах. Он отправил матросов и офицеров под своим командованием сражаться с врагом, чье оружие всегда превосходило их собственное, и они одержали победы, которых не было ни у одного другого флота. Он рисковал гневом инквизиции, чтобы защитить таких людей, как Диннис Жуэйгейр, потому что они отчаянно нуждались в его флоте — и самой Матери-Церкви. Он пожертвовал даже своей честью, стоя в стороне, соглашаясь с позорной капитуляцией честно сдавшихся людей перед мстительной жестокостью Жаспара Клинтана, потому что его верность своему королю, его послушание Божьей Церкви требовали даже этого от него.
И теперь, в конце всего этого, он сидел сломленный и одинокий, всем сердцем и душой желая, чтобы пуля, выпущенная самым доблестным и преданным человеком, которого он когда-либо знал, убила его на месте. Что это избавило бы его от знания о цене, которую заплатил Алвин Хапар, чтобы защитить его, прикрыть его. Если бы это было так, если бы он умер в тот день вместе с Алвином, тогда, возможно, семья, за спасение которой Алвин отдал свою жизнь, могла бы выжить. Если бы он умер, Клинтану не потребовалось бы никаких рычагов, чтобы использовать их против него, и поэтому его дочери могли бы похоронить его с почестями в семейной усыпальнице, рядом с его любимой женой, и сами они были бы в безопасности.
Он глотнул еще виски, убаюкивая память о своих погибших, оплакивая жертву чести, честности и любви, принесенную ему Матерью-Церковью, и задавался вопросом, почему он не покончил с собой.
Стивирт Бейкет и КЕВ «Чихиро» лично возглавили эскадру, которую послали на поиски в воды Ферн-Нэрроуз. Тирск хотел сам возглавить поиски, но ужасное повреждение его плеча помешало этому. Целители и слышать не хотели о том, чтобы он оставил их заботу, а он был слишком слаб, слишком нездоров, чтобы бороться с ними из-за этого. Кроме того, как указали Бейкет и Стейфан Мейк, когда они присоединили свои аргументы к аргументам целителей, тогда не было абсолютно никаких доказательств того, что что-то действительно было не так. Все, что у них было, — это неподтвержденное сообщение одного рыбака о том, что в проливе Нэрроуз взорвался корабль. У них даже не было человека, который предположительно видел, как это произошло.
