– Нет.
– Значит, вы просто привезли его сюда добровольно?
Эмма распадается у меня на глазах.
– Я думала, они только поговорят с ним. Разве я могла предположить, что его сразу запишут в подозреваемые? – Теперь она уже плачет, а мне проще решить, что делать со встреченным в нью-йоркском метро поросенком, чем с плачущей женщиной. – Я лишь пыталась поступить правильно, – сквозь слезы говорит мисс Хант.
Когда я работал кузнецом, то однажды мне пришлось возиться с кобылой, у которой была трещина в кости стопы. Несколько недель отдыха не помогли ей. Хозяева начали уже поговаривать, не отдать ли ее на убой. Я убедил их, чтобы они разрешили мне сделать подкову с перемычкой между концами и не прибивать ее гвоздями, а надеть на копыто. Сперва кобыла отказывалась ходить, и кто бы стал винить бедняжку? Неделю я выманивал ее из стойла, а потом стал заниматься с ней по полчаса в день. Через год я вывел свою подопечную на поле и любовался тем, как она мчится по нему со скоростью слухов.
Иногда нужна помощь, чтобы сделать первый шаг.
Я кладу руку на плечо Эммы. Женщина вздрагивает и глядит на меня этими своими безумными расплавленными глазами.
– Посмотрим, что тут можно сделать, – говорю я, а сам страшно боюсь, как бы она не заметила, что у меня дрожат колени.
У окошка диспетчера я откашливаюсь.
– Мне нужно видеть полицейского…
– Кого именно? – спрашивает скучающий сержант.
Лицо мое заливает краска.
– Того, кто допрашивает Джейкоба Ханта, – говорю я.
Почему я не догадался спросить у Эммы имя этого парня?
– Вы имеете в виду детектива Мэтсона?
– Да. Я хотел бы прервать допрос, который он проводит.
Сержант пожимает плечами:
– Я ничего прерывать не буду. Вы можете подождать. Я скажу ему, что вы здесь, когда он закончит.
Эмма не слушает. Она отошла от меня к двери, ведущей внутрь полицейского участка. Дверь закрыта на электронный замок, который контролирует диспетчер.
– Он там, – бормочет Эмма.
– Что ж, думаю, в данный момент самое лучшее для нас – это играть по их правилам, пока…
Вдруг дверь с жужжащим звуком открывается. В комнату ожидания выходит секретарша с коробкой для курьера почтовой службы.
– Давай, – говорит Эмма, хватает меня за запястье и протаскивает в закрывающуюся дверь; мы бросаемся бежать.
Джейкоб
Я здесь как живое доказательство того, что сны становятся явью.
1. Я сижу и базарю с детективом Мэтсоном.
2. Он делится со мной деталями расследования.
3. Он ни разу не зевнул, не взглянул на часы и ничем другим не выдал, что ему надоело так долго обсуждать со мной обстоятельства преступления.
4. Он хочет поговорить о месте преступления, где произошло исчезновение Джесс, – месте преступления, которое я срежиссировал.
Серьезно, что может быть лучше.
По крайней мере, я так думал, пока он не начал палить в меня вопросами, как пулями. И рот его наполовину улыбается, и я не могу вспомнить: это означает, что он радуется или нет? И разговор переходит с практических вопросов (сколько весит человеческий мозг, сущность посмертных токсикологических анализов) на личные.
Восхищение, вызванное представлением о том, как создается тонкий срез печени для микроскопического исследования, несколько тускнеет, когда детектив Мэтсон заставляет меня вспомнить, что эта печень принадлежала кому-то, кого я знал, с кем смеялся и ждал встречи, а это далеко от тех чувств, какие я обычно испытываю, входя в общение с людьми. Мне хотелось бы, чтобы смерть оставалась теоретической, но в реальности она сильно отличается от кукурузного сиропа и пищевых красителей. Хотя логически я могу понять, что Джесс больше нет, а значит, не имеет смысла желать, чтобы было иначе, раз уж она не в силах изменить ситуацию, однако это не отменяет того факта, что я чувствую, будто проглотил шарик с гелием и он все раздувается и раздувается и, вообще-то, может разорвать меня на части.
Когда мне уже кажется, что хуже быть не может, детектив Мэтсон обвиняет меня в том, что я обижал Джесс.
Ты схватил Джесс за руки, да?
Я не хватал. И говорю ему это.
А душил ее кто? Зачем врать, если это был ты, а?
Ответ мне, разумеется, известен, но он увяз в синтаксисе. Похоже на то, как за обедом тебя спрашивают: «Ты ведь не хочешь этот последний стейк, да?» А ты, конечно, не прочь бы его съесть. Если ответишь «да», означает это, что ты его хочешь или наоборот?
Так почему ты задушил ее? Что тебя заставило? Вы подрались? Она сказала какую-нибудь гадость?
Если бы Джесс была здесь, она посоветовала бы мне сделать глубокий вдох. Попросить своего собеседника говорить помедленнее. Сказать ему, что я ничего не понимаю.
Только Джесс нет.
– Ничто не заставляло меня душить Джесс, – наконец выдавливаю из себя я, и это абсолютная правда, но мое лицо заливается краской, а дыхание становится таким сиплым, будто с каждым выдохом из меня летят опилки.
Однажды, когда мы были маленькие и Тэо обозвал меня умственным карликом, я швырнул в него диванной подушкой, а она опрокинула лампу, которая досталась маме от ее бабушки.
«Как это случилось?» – спросила мама, обретя наконец дар речи.
Подушка сбила ее со стола.
Это была непреложная истина, но мамина рука обрушилась на меня и дала оплеуху. Не помню, чтобы было больно. Но помню чувство стыда, такое жгучее, что казалось, у меня кожа расплавится. И хотя позже мама извинялась, для меня тут навсегда осталась неувязка: честное признание должно освобождать, разве не так? Почему же у меня были неприятности, когда я сказал одной молодой матери, что ее ребенок похож на мартышку? Или когда прочел данную мне на проверку работу одноклассника и сказал, что она ужасна? Или когда поделился с матерью чувством, будто я инопланетянин, которого послали на Землю изучать семьи, потому что никогда не был по-настоящему частью нашей?
Или вот теперь?
Ты душил ее, пока она не перестала дышать? Ты ударил ее по лицу?
Я думаю про Люси, Этель и кондитерскую фабрику. Вспоминаю момент, когда я вошел в океан и не мог выбраться из-за сбивавших с ног волн. В «Борцах с преступностью» следователи всегда дожимают подозреваемых, и те раскалываются перед лицом неопровержимых доказательств.
Все произошло не так, как я планировал.
Или, может, наоборот, мой план срабатывает слишком хорошо.
Я никогда не хотел причинить боль Джесс, вот почему следующий вопрос пронзает меня как копье.
– Тогда почему у нее выбит зуб? – спрашивает детектив Мэтсон.
