– Ты съешь его, когда спустишься вниз.
Джейкоб быстро уходит, оставляя меня с Генри.
– Ты, наверное, шутишь! – набрасываюсь на него я. – По-твоему, можно явиться сюда рыцарем на белом коне и запросто все исправить?
– Учитывая, что я дал денег на адвоката, у меня есть право убедиться, что он выполняет свою работу.
Это, разумеется, заставляет меня вспомнить про Оливера. И о том не имеющем отношения к работе, чем мы занимались.
– Слушай, – говорит Генри, и весь апломб слетает с него, как снег с ветки дерева, – я приехал сюда не усложнять тебе жизнь, Эмма, а помочь.
– Ты не станешь сейчас их отцом, потому что твоя совесть вдруг подняла свою мерзкую голову. Ты или отец двадцать четыре часа семь дней в неделю, или вовсе не отец.
– Почему бы нам не спросить детей, хотят они, чтобы я остался или уехал?
– О, верно. Это все равно что помахать у них перед носом новой видеоигрой. Ты новинка, Генри.
Он слегка улыбается:
– Не могу припомнить, когда мне последний раз ставили это в вину.
Раздается шум; Тэо топает вниз по лестнице.
– А, ты здесь, – говорит он. – Странно.
– Это из-за тебя, – отвечает Генри. – После того как ты приехал в такую даль повидаться со мной, я понял, что не могу сидеть дома и делать вид, что ничего не происходит.
Тэо прыскает со смеху:
– Почему нет? Я все время этим занимаюсь.
– Я не собираюсь это слушать. – Я быстро сную по кухне. – Мы должны быть в суде к половине десятого.
– Я приду, – говорит Генри. – Для моральной поддержки.
– Большое тебе спасибо, – сухо отвечаю я. – Не знаю, как бы я пережила этот день, если бы не ты. О, погоди. Я ведь пережила здесь без тебя пять тысяч дней.
Тэо протискивается между нами и открывает холодильник. Достает коробку грейпфрутового сока и пьет прямо из нее.
– Блеск! Что за милая семейка. – Он смотрит вверх; горячая вода в трубе перестает течь. – Я в душ следующий, – говорит Тэо и возвращается к себе.
Я сажусь на стул:
– Так как это работает? Ты сидишь в зале суда и изображаешь озабоченность, пока твоя настоящая семья ждет у аварийного выхода?
– Это нечестно, Эмма.
– Все нечестно.
– Я пробуду здесь столько, сколько нужно. Мэг понимает, что у меня есть ответственность перед Джейкобом.
– Верно. Ответственность. Но она почему-то не пожелала пригласить его в солнечную Калифорнию, чтобы познакомиться с единокровными сестрами…
– Джейкоб не полетел бы на самолете, и ты это знаешь…
– Значит, ты планируешь войти в его жизнь, а потом выйти из нее, как только закончится суд?
– У меня нет планов…
– А что будет потом?
– Потому я и приехал. – Генри делает шаг ко мне. – Если… если случится худшее и Джейкоб не вернется домой… ну, я знаю, он сможет положиться на тебя, но я подумал, тебе самой тоже нужно будет на кого-нибудь опереться.
Мне в голову приходит сотня возражений, главное из которых: почему я должна ему верить, когда он уже однажды бросил меня? Но вместо этого я качаю головой:
– Джейкоб вернется домой.
– Эмма, ты должна…
Я поднимаю вверх раскрытую ладонь, желая этим остановить его на полуслове:
– Позавтракай сам. Мне нужно одеться.
Оставляю Генри на кухне, а сама поднимаюсь в спальню. Сквозь стенку слышу, как Тэо поет в душе. Сажусь на постель и зажимаю руки между коленями.
Когда мальчики были маленькие, мы завели домашние правила. Я написала их на зеркале в ванной, пока дети брызгались в воде, чтобы в следующий раз, когда тут будет полно пара, слова магическим образом появились вновь: команды малышу, едва начавшему ходить, и его брату-аутисту, понимающему все до боли буквально, правила, которые нельзя нарушать:
1. Убирать за собой.
2. Говорить правду.
3. Чистить зубы дважды в день.
4. Не опаздывать в школу.
5. Заботиться о брате; он у тебя один.
Однажды вечером Джейкоб спросил меня, должна ли я тоже выполнять правила, и я ответила «да». «Но ведь у тебя нет брата», – заметил он.
«Тогда я буду заботиться о вас», – сказала я.
Тем не менее я этого не сделала.
Сегодня Оливер будет выступать в суде, и, может быть, завтра и послезавтра он попытается завершить то, что я безуспешно пыталась сделать в течение восемнадцати лет: объяснит незнакомым людям, что такое быть моим сыном. Вызовет в них сочувствие к ребенку, который сам его не испытывает.
Когда Тэо заканчивает мыться, я захожу в ванную. Воздух жаркий и полный пара; зеркало запотело. Я не вижу слез на своем лице, и это к лучшему. Потому что я знаю своего сына и всем нутром чувствую, что он не убийца, однако шансы на то, что присяжные увидят и поймут это так же четко, как я, минимальны. И не важно, что я говорю Генри или себе; если уж на то пошло, Джейкоб домой не вернется, это мне ясно.
Джейкоб
Тэо еще одевается, когда я стучусь к нему и просовываю голову в дверь.
– Чё те надо, чувак? – говорит он, прикрываясь полотенцем.
Я отворачиваюсь и не смотрю на него, пока он не говорит, что теперь можно, тогда я вхожу:
– Мне нужна помощь с галстуком.
Я очень горжусь тем, что сегодня оделся без всяких проблем. Меня немного напугали пуговицы на рубашке – они были горячие как угли, но я надел вниз футболку, и теперь мне не так больно.
Тэо стоит передо мной в джинсах и толстовке. Хотелось бы мне тоже одеться так в суд. Он поправляет мне воротник и начинает переплетать концы галстука, чтобы превратить его в галстук, а не просто в узел, как дважды выходило у меня. Галстук похож на длинный узкий вязаный шарф. Мне он нравится гораздо больше, чем тот полосатый, который вчера надел на меня Оливер.
– Ну вот. Готово, – говорит Тэо и потом вдруг опускает плечи. – Что ты думаешь про папу?
– Я не думаю про папу.
– О том, что он здесь.
– По-моему, это хорошо.
Вообще-то, я не думаю ни что это хорошо, ни что плохо. Кажется, это просто не имеет значения, но, наверное, присутствие на суде близкого родственника вызовет у нормальных людей позитивное отношение, к тому же он пролетел на самолете три тысячи миль, надо отдать ему должное за это.
– Я думал, мама просто будет рвать и метать.
Не знаю, что он имеет в виду, но киваю и улыбаюсь ему. Вы удивитесь, как помогает такая реакция вести разговор, в котором вам ничегошеньки не понятно.
