Когда чего-то ждешь, обязательно разочаруешься. Мне это уже давно известно. Но если бы рядом со мной сидела мама, она сразу обняла бы меня. Погладила бы по спине, сказала, чтобы я успокоился, и я позволил бы себе размякнуть, прижался бы к ней и сидел бы так, пока не станет лучше.
Отец только откашлялся и вообще не прикоснулся ко мне.
– Я… гм… не слишком хорош в таких вещах, – сказал он и заерзал на месте.
Я вытер глаза, думая, что отец тянется ко мне, но он вместо этого вынул кошелек из заднего кармана.
– Вот. Возьми. – Он протянул мне несколько двадцаток.
Я взглянул на него и вдруг прыснул со смеху. Моего брата будут судить за убийство, мать хочет получить мою голову на серебряном блюде, будущее абсолютно туманно – меня можно с тем же успехом закопать в угольной шахте, а отец не может даже похлопать меня по спине и сказать, что все будет хорошо. Вместо этого он решил исправить дело подачкой в шестьдесят баксов.
– Прости, – говорю я сквозь хохот. – Прости меня, пожалуйста.
И вдруг – поразительная мысль: разве это я должен извиняться?
О чем только я думал, когда поехал сюда. Серебряных пуль в реальной жизни не существует, только долгая скользкая дорога вверх из ямы, которую ты сам себе вырыл.
– Думаю, лучше позвать маму.
Отец наверняка решил, что я чокнутый – только что хлюпал носом, а теперь хохочу как сумасшедший. Он встает – наверняка с облегчением, что появился повод отделаться от меня, – и я понимаю, почему отец кажется мне знакомым. Не потому, что у нас с ним есть что-то общее, тем более один генетический код. Нет, дело в том, что он явно испытывает дискомфорт от общения, не смотрит мне в глаза, избегает физического контакта и этим сильно напоминает мне брата.
С мамой я не разговариваю всю дорогу, пока отец везет нас в аэропорт. Не говорю ни слова, когда он дает ей чек, а она смотрит на написанное там число и не может ничего сказать.
– Просто возьми, – говорит отец. – Я хотел бы… хотел бы быть с ним.
Это только слова. На самом деле он хотел бы быть на это способным, но мама, похоже, все понимает, и деньги, которые он дал, помогут. Она быстро обнимает его на прощание. Я же протягиваю ему руку. Дважды одну и ту же ошибку не допущу.
Мы не разговариваем, пока ждем посадку, когда садимся в самолет и во время взлета. Наконец пилот сообщает по громкой связи, на какой высоте мы летим, тогда я поворачиваюсь к матери и говорю:
– Прости. Я виноват.
Она листает журнал из кармашка на спинке сиденья.
– Знаю.
– Мне очень жаль.
– Не сомневаюсь.
– Что я взял деньги с твоей кредитки. И вообще…
– И ты вернешь мне деньги за билеты, за обратные тоже, даже если это будет тянуться до твоих пятидесяти шести лет, – говорит мама.
Мимо проходит стюардесса и спрашивает, не хочет ли кто-нибудь приобрести прохладительные напитки. Мама поднимает руку, спрашивая меня:
– Что ты хочешь?
– Томатный сок.
– А я буду джин с тоником, – говорит она стюардессе.
– Правда? – Я и не знал, что мама пьет джин.
Она вздыхает:
– В трудные времена нужны серьезные меры, Тэо, – потом смотрит на меня. Лоб ее задумчиво наморщен. – Когда мы с тобой в последний раз были одни, вот как сейчас?
– Гм… – мычу я. – Никогда?
– Пожалуй, – произносит мама, обдумывая мои слова.
Стюардесса приносит нам напитки.
– Прошу вас, – чирикает она. – Вы летите в Лос-Анджелес или с пересадкой на Гавайи?
– Хотелось бы, – говорит мама, откручивает крышку с бутылочки, и та издает вздох.
– Как всем нам, – со смехом произносит стюардесса и идет дальше по проходу.
Страница журнала, на которой остановилась мама, посвящена туристическим поездкам на Гавайи или в какие-то похожие тропики.
– Может, останемся в самолете и полетим туда? – предлагаю я.
Она смеется:
– По праву сквоттеров. Простите, сэр, мы не освобождаем места пятнадцать «А» и «Б».
– К обеду мы могли бы сидеть на пляже.
– Загорать, – размышляет вслух мама.
– Пить «Пина коладу», – подхватываю я.
Мама вскидывает бровь:
– Ты – безалкогольную.
Повисает пауза. Мы оба представляем жизнь, которая никогда не будет нашей.
– Может быть, – говорю я еще через мгновение, – возьмем с собой Джейкоба. Он любит кокосы.
Этого никогда не случится. Мой брат не сядет в самолет; у него произойдет самый жуткий нервный срыв еще до того, как он ступит на борт. А на гребной лодке до Гавайев не доберешься. Не говоря уже о том, что у нас совершенно нет денег. Но все же.
Мама кладет голову мне на плечо. Ощущение странное, как будто это я о ней забочусь, а не наоборот. Хотя я ведь уже выше ее и продолжаю расти.
– Давай так и сделаем, – соглашается мама, как будто такое возможно.
Джейкоб
Я знаю анекдот:
Два кекса сидят в духовке.
Один говорит: «Вау, тут так жарко».
Другой подскакивает и кричит: «Вот те на! Говорящий кекс!»
Это смешно, потому что:
1. Кексы не разговаривают.
2. Я достаточно разумен, чтобы понимать это. Что бы там ни думали моя мать, Оливер и практически все психиатры Вермонта, я ни разу в жизни не разговаривал с кексом.
3. Это было бы так банально.
4. Вы тоже поняли шутку, да?
Мама обещала, что будет говорить с доктором Ньюком полчаса, но прошло уже сорок две минуты, а она так и не вышла из кабинета в приемную.
Мы здесь, потому что Оливер сказал: так надо. Хотя ему и удалось добиться всех этих особых условий для меня в суде, они помогут ему ссылаться на невменяемость при защите и убедить присяжных (не спрашивайте меня как – невменяемость вовсе не то же самое, что инвалидность или чудаковатость), очевидно, нам придется встретиться еще и с психиатром, которого нашел Оливер и который должен будет сказать присяжным, что меня нужно отпустить из-за синдрома Аспергера.
Наконец, когда прошло уже на шестнадцать минут больше времени, чем обещала мама, когда я начал немного потеть и во рту у меня пересохло от мыслей: вдруг мама забыла обо мне и я застряну в этой комнате ожидания навечно, – доктор Ньюком открывает дверь и с улыбкой произносит:
– Джейкоб? Не хочешь ли зайти?
Это очень высокая женщина с еще более высокой башней из волос на голове и кожей гладкой и блестящей, как темный шоколад. Зубы у нее сияют, как фары, и я невольно цепляюсь за них взглядом. Мамы в кабинете нет. Я чувствую, как в горле у меня зарождается мычание.
