— Мартини? — спрашивает он.
Сьюзан мыла чайный сервиз под сильной струёй горячей воды. Её жизнь в Нью-Йорке была насыщенной. Она убавила в весе, но стала смелее. В дорогих манхэттенских ресторанах она сделала для себя открытие, что мартини подстёгивает аппетит. Джуит давно говорил ей об этом, но без толку. Теперь, она охотно кивает ему.
— С удовольствием. На свете нет ничего постылее чая. — Она гремит чистыми чашками и блюдцами, убирает их в буфет. — Я предложила ей стопочку белого вина. Она так на меня посмотрела, будто я предлагаю ей прыгнуть в преисподнюю. Она думает, если животные не пьют вина, значит оно ядовито.
— Я рад, что она не осталась на ужин, — говорит Джуит. — Наверное, она вегетарианка.
Сьюзан смеётся и хлопает в ладоши.
— Никогда об этом не думала, но уверена, что ты прав.
Она смотрит на упаковки с мясом и овощами, притрагивается к ним то с одной, то с другой стороны.
— Могу ли я помочь тебе с ужином? Может, мне заняться фасолью?
Он вынимает из холодильника бутылки джина и вермута и смотрит на неё. Как приятно видеть её в хорошей форме и как больно осознавать, что это продлится недолго. Он прячет голову за дверью холодильника, чтобы скрыть навернувшиеся слёзы.
— Неплохая мысль, — говорит он, высвобождая кубики льда из ячеек лотка.
Первая серия «Тимберлендз» с его участием оказалась хуже, чем он ожидал — впрочем, ожидать лучшего было трудно. Он уже привык к приевшимся ситуациям, которыми пичкают все сценарии, к объезженным диалогам, к механическим жестам, к манере игры, когда нужно либо равнодушно мямлить, либо биться в истерике с выпученными глазами. Видя, как он сам на полном серьёзе произносит эти напыщенные реплики, он невольно вздрагивает. Однако не стоит досадовать на то, чего нельзя изменить. Это по-детски. С незапамятных времён театр выживал на третьесортных постановках. Актёр, который отказывается играть что-либо, кроме Софокла, Шекспира, Ибсена, Чехова, Шоу, Беккета или Пинтера, вынужден голодать.
И Элен Ван Сикль, и Арчи Уэйкмен, и другие актёры из «Тимберлендз», и сценаристы, и режиссёры, и продюсеры — все они относились к происходящему с таким же пренебрежением. Однако пренебрежение это перемежалось у них с нездоровым весельем. Джуит себе этого позволить не мог. Он относился к роли Дади Юлиуса так, как если бы эта роль была приличной. Сознавая, что талант его себя изживает, он не хотел его предавать, равно как и Бога, который наделил его этим талантом. Он делал всё, что мог. Чтобы улучшить самочувствие, он смотрит на Сьюзан. Она лежит на кровати, в комнате, полной радужных теней. Закинув руки за голову и опершись на подушки, она бессовестно поглощена фильмом. Она замечает его взгляд. — Ты здесь такой сухой и занудный! — смеётся она.
— Каждый собственник должен уметь обманывать, — говорит Джуит. — Советую тебе отнестись к Дяде Юлиусу скептически.
— Тише.
Уставившись на экран, она морщит лоб и поднимает руку.
— Он снова начался.
Она складывает руки крест-накрест и потирает ими плечи. На лице её испуганно-восторженное выражение. Он помнит это её выражение с самого детства, когда долгими дождливыми вечерами он читал ей Эдгара Алана По, придавая своему голосу такой устрашающий оттенок, что порою им сам побаивался его. Какими бы долгими те вечера не казались, они слишком быстро заканчивались, думает он, вспоминая об этом теперь. Сидя на жёстком стуле возле кровати, Джуит задаёт себе вопрос, закончится ли когда-нибудь этот вечер. Украдкой он смотрит на часы и еле слышно с недовольством вздыхает. Но тут фильм заканчивается, Джуит вскакивает на ноги и выключает телевизор.
— Потрясающе! — восклицает Сьюзан. — Ты был великолепен.
Он качает головой и грустно смеётся.
— Спасибо на добром слове. Я играл ничуть не лучше других. Такова вся моя жизнь. Ну ничего. Из меня выйдет неплохой пекарь.
— Ерунда. Ты сыграл очень живо. Я поверила в каждое твоё слово и в каждый твой жест.
Она задумчиво на него смотрит.
— Ты был совершенно не похож на себя. Как тебе это удалось? Быть таким холодным, высокомерным?
Он играет бровями.
— Должно быть, это моё настоящее лицо.
Она возмущённо фыркает и кидает в него подушку. Он ловит её.
— Как на счёт бренди на сон грядущий?
— А можно мне горячего шоколада?
Он смеётся.
— Радость моя.
Он вспоминает, как впервые готовил его на кухне. На этой кухне. Для неё. У матери горячий шоколад всегда получался недостаточно сладким. Он всегда добавлял больше сахара и опускал в чашку алтей. «Гедонизм», — заявляла Элис Джуит. Без шуток. Однако она никогда не останавливала его, если он брался готовить. Если готовили другие, она могла отдохнуть. Она не любила готовить, и это никогда не выходило у неё хорошо. Джуит говорит: — Но у меня нет алтея.
— Вот чёрт, — отвечает Сьюзан. — Что ж, — она слезает с кровати и идёт включать новости, — смиримся с этой маленькой неприятностью.
Он достаёт с полки коробку какао, вынимает из холодильника красно-белый пакет молока, наливает молоко в глубокую алюминиевую тарелку, которую помнит с детства. Из кухни он слышит голос Президента. Он льётся проникновенной траурной музыкой, голос самодовольного актёра, который играет новую роль. Джуит слышит злобное скандирование молодёжи, осаждающей перехваченные цепями ворота американского посольства в Тегеране. На плите возникает кольцо голубого пламени. Он ставит на слабый огонь кастрюлю с молоком и насыпает шоколадный порошок в кружки.
Он наливает себе бренди. И беспокоится. Увы, на экране он в точности соответствовал отзыву, который услышал от Сьюзан. Он помешивает молоко, хмурится, вспоминает взволнованный отзыв в утреннем номере «Таймс». «Для сериала, который до этого отличался лишь беззастенчивой вульгарностью, его игра пугающе интеллектуальна и тонко прочувствована». Его работу охарактеризовали так, словно он не имеет никакого отношения к «Тимберлендз». А он никогда и не думал иметь к ним какое-то отношение. Он пытался играть так же грубо, как и остальные актёры. Но у него так не получилось. Увы, это может положить конец его съёмкам в «Тимберлендз», а ведь тогда затея с пекарней окажется далеко за пределами осуществимого.
Над поверхностью молока занимается пар. Судьба продолжает шутить с ним — раньше он никогда не играл достаточно хорошо, чтобы выделяться. Теперь, когда посредственность — единственное, что от него требуют, он выделяется. Но это не смешно. По краям молока появляются пузырьки. Он снимает кастрюлю с огня и выключает горелку. Он наливает молоко в одну из кружек, размешивает шоколадный порошок. И слышит голоса. Голоса живые, это уже не телевизор. На крыльце слышатся шаги. Сдвинув брови, он ставит кастрюлю на плиту и выходит в коридор.
— К нам кто-то идёт, — говорит Сьюзан.
— Слышу, — говорит Джуит. — Кто бы это мог быть?
