Он идёт к машине.
— Вестбрук Ван кто?
— «Марш, — зычным голосом произносит Джуит, — Времени!»
Они проходят мимо автостоянки у супермаркета. Там стоит полная женщина в мини-юбке, выгружает из проволочной коляски пакеты и передаёт кому-то в окно громоздкого фургона, где сидит сторож Она испуганно оборачивается и улыбается. У неё седые волосы. Билл бессмысленно посмотрел в её сторону.
— Неужели знаменитый диктор? — шутит Джуит, слабо надеясь на то, что его поймут.
Грустно качая головой, Билл садится в машину. Джуит вздыхает и едет по улицам, пытаясь отыскать свою начальную школу, но никак не может её найти. Улицы эти он помнит. Конечно, помнит. Сотни раз он ходил по ним маленьким мальчиком, сотни раз проезжал на велосипеде подростком. С гордостью, поблекшей от времени, он вспоминает, как, будучи шестиклассником, в кожаной кепке и армейском ремне махал знаком «стоп» и переводил младших детей через полосатую пешеходную зебру. Вот здесь. Прямо здесь. У бензоколонки всё ещё растёт перечное дерево. Но школы здесь уже нет. На её месте тянется супермаркет.
— Я не смогу показать тебе место, где я впервые выступал на сцене, — говорит он. — Школу снесли. Я играл Джорджа Вашингтона. Я был в тёмно-фиолетовом сатиновом костюме с кружевным воротником, в панталонах, в ботинках с пряжками. Мать изготовила мне парик из шёлкового чулка, расшитого ангельским волосом — ты, наверное, знаешь, это такая белая ткань с завитками. Ей украшают рождественские ёлки.
Он смотрит на Билла. Тот ничего такого не знает. У него скудный опыт по части рождественских ёлок. — С волокнистым стеклом, — добавляет он. — Голова под париком так чесалась.
— Сколько тебе тогда было? — спрашивает Билл.
— Шесть лет. Это была славная школа.
Он вспоминает коричневые коридоры и запах опилок. Уборщица разбрасывает их по линолеуму, а затем тихо водит по полу щёткой. В классных комнатах пахло мелом, а яркого солнца никогда не было. За окнами была зелень деревьев, которые создавали тень. Кроны отбрасывают сетчатые тени на крыши машин на автостоянке и на витрины супермаркета.
— Я рад, что они не тронули деревья.
— Зелёный свет, — говорит Билл.
Старшая школа стоит на месте. Старшая школа Хуниперо Серра. Он паркует машину поодаль, у забора из проволочной сетки, ограждающего футбольное поле. Ворота открыты. На пыльном пятачке команда Малой Лиги в жёлто-зелёной форме играет с другой командой, в красно-белой форме Джуит проводит Билла по полю. Упругий ковёр травы всё ещё зелен. Он останавливается, смотрит на трибуны, делает несколько шагов вбок.
— Вот здесь, — говорит он. — Прямо здесь, вот на этом месте погиб Ричи Коуэн. Налетел с согнутой головой на другого мальчика и сломал себе шею. Это был грубый футбол. Тренировка.
— Ты рассказывал, — отвечает Билл.
— Я хотел, чтобы ты увидел, — говорит Джуит. — Тренировка должна была кончиться в четыре. Я ждал его. После того, как он принимал душ, он вёл меня к себе домой, и мы вместе мастурбировали. У него не было сестры, и дом в это время пустовал.
— Ты всегда говорил, что тебе больно об этом вспоминать, — говорит Билл.
— Мне это снилось, — говорит Джуит и отворачивается.
Корпус музыкальной школы находится в стороне, за большим тенистым палисадником, где растут старые деревья. Это деревянное здание. Другие корпуса сложены из бледного кирпича. Джуит поднимается на крыльцо. У дверей висит стенд с афишами — о выступлении школьного оркестра и оперетте, которые уже состоялись. Весенний семестр закончился, осенний ещё не начался. На двери висит объявление о наборе в оркестр. Дверь заперта. Джуит спускается с крыльца и ведёт Билла вкруг здания под джакарандами, листья которых похожи на перья. Он смотрит в окна. Класс как обычно пуст. Стулья стоят беспорядочно. На полу коробки с музыкальными инструментами, детское пианино и, веяния нового времени, усилители, громкоговорители и электронный синтезатор в футляре на металлических ножках. Чтобы заглянуть в окно, Билл привстаёт на цыпочки.
— Сейчас угадаю, — говорит он. — Здесь вы пели с Ричи Коуэном в Клубе Весёлых Ребят. Здесь ты впервые подумал о сексе.
— Я хотел, чтобы ты увидел, — снова говорит Джуит.
Широкие пустотелые цементные ступеньки ведут к открытой двери главного корпуса. В коридоре с высокими, солнечными окнами в стальных рамах пахнет краской. Откуда-то изнутри доносится шипение пульверизаторов. У открытых дверей классной комнаты стоит стремянка. Рядом стоят вёдра с краской. Джуит отрывает дверь в аудиторию. Здесь тоже стоит сильный запах краски. Горят люминесцентные лампы. На стенах нарисованы большие и мрачные фигуры монахов в коричневых рясах и фигуры краснокожих индейцев. Это сцены из жития отца Серры. Прочие стены выкрашены в песочный цвет. Он проходит по наклонному коридору и облокачивается на пыльную сцену.
— Мне нужно было ждать два семестра, — говорит он. — На первом году играть не разрешали. Я просто умирал от желания стоять на сцене, в гриме и в огнях рампы. Просто умирал. Старшеклассники ставили какую-то пьесу о британцах, окружённых в индийском форте или что-то в этом роде. На мальчиках были шотландские юбки, береты и пледы. Я сгорал от зависти. Конечно, если бы открыл рот, меня бы тут же засмеяли. У меня был высокий голос, сопрано. Я об этом никогда не задумывался. Учительница риторики восхищалась моим голосом, а когда следующей осенью голос у меня изменился, она была так огорчена, что даже не хотела со мной разговаривать. Как будто в этом была моя вина.
Билл качает головой и смеётся. Он терпелив. Джуиту не хочется испытывать его терпение, и он увозит его из школы. Они едут к подножью гор. В подножье он проезжает по окраинным улицам. На некоторых всё ещё стоят старые невысокие дома, на некоторых — многоквартирного корпуса.
— По этим улицам я развозил газеты. «Курьер Кордовы». По полтора-два часа, каждое утро. Платили всего несколько долларов в неделю, но тогда эти несколько долларов чего-то стоили. Клиенты у отца были, но не все они могли заплатить. В большинстве своём это были фермеры. У нас всегда были молоко и свежие яйца. Один из них платил мёдом и лимонами. Лето тридцать пятого года. С тех пор я не ем ни лимонов и ни мёда.
— Хочешь сказать, что вы бедствовали?
— Только не тебе, Билл, — говорит Джуит. — Только не тебе.
Билл становится мрачным, и Джуит хочет, чтобы он улыбнулся снова.
— Когда я развозил эти чёртовы газеты, я всегда испытывал страхи. Было темно, и все спали, кроме меня. Я воображал себе оборотней, мумий и Франкенштейна, которые прячутся в тени и только и ждут, чтобы на меня напрыгнуть. Тогда не было столько уличных фонарей, зато было больше деревьев. Иногда я настолько пугался, что не мог сдвинуться с места. Я останавливался на перекрёстке под фонарём и ждал, пока не услышу звон бутылок в молочном фургоне. Я был уверен, что кто-нибудь да услышит меня, если вдруг Дракула укутает меня своим плащом.
