— Твой мартини уже тёплый.
Билл возвращается в своё кресло, пробует мартини, начинает читать статью, затем смотрит на Джуита. — Надо бы устроить вечеринку, тебе не кажется?
— Как насчёт воскресенья?
Ему кажется, что церковь Св. Варнавы стала меньше и непригляднее. Улицу расширили, и теперь ступеньки упираются в мостовую. На узком отрезке, оставшемся от газона, одуванчики давно облетели, а стебли молочая в тени замшелого фундамента высохли. Как и большинство старых городских зданий, церковь покрыта гонтом. Кровля обесцветилась от погоды. Поблекли позолоченные буквы на тёмной табличке. Имя настоятеля ему незнакомо. Он открывает правую створку тяжёлых дверей. Он вспоминает запах, которым пахнет внутри — сладкий, строгий и восковой. Здесь церковь, словно говорит ему запах, здесь церковь. Он пробуждает в нём не воспоминания, а только чувства. Он даже не может определить какие, однако они сильны. Он придерживает дверь, Билл входит внутрь, в вестибюль. Он закрывает дверь. Освещение тусклое. Вестибюль не изменился. Над головой в деревянной короткой башенке висит колокол. Верёвка колокола крепится к центру потолка. На длинном дубовом столе лежат стопки молитвенников. Джуит вспоминает, что раньше в обложках молитвенников были металлические включения, выкрашенные чёрной эмалью. Теперь все обложки пластмассовые. Сами молитвенники стали ярче. Он вспоминает, что раньше напротив входа над этим столом висел стенд с довольно плохой цветной печатью. Теперь его нет. Там висит распятие.
— Католическая? — спрашивает Билл.
— Епископальная, — отвечает Джуит.
Он толкает низкие дверцы в начале центрального прохода и вдруг понимает, из чего состоит этот запах. Это запах увядших цветов и свечей. Женщины в джинсах раскладывают цветы на алтаре. Головы их покрыты платками. Цветы, которыми они ещё не воспользовались, стоят в пластмассовых вёдрах на алтарных ступеньках. Женщины переговариваются, смеются. Смех этот гулко разносится среди пустых скамей. Они слышат, как звякнули двери, когда вошли Джуит и Билл, прерываются, оборачиваются и пару секунд смотрят на них. Одна из них спрашивает: — Чем вам помочь?
— Мы просто смотрим, — говорит Джуит; — спасибо.
Их одежда пугает его. Его мать никогда бы не пришла в церковь в брюках. И все они в длинных рубашках.
— Моя мать была членом Алтарной Общины, — говорит он Биллу.
Бил проводит ладонью по спинке скамьи. Он недовольно хмурится.
— Как они могут так обращаться с этой замечательной древесиной? Бьюсь об заклад, её не полировали лет десять. А в последний раз, — наклоняется он и смотрит, — её даже не шлифовали песком.
Джуит идёт вперёд по проходу, под высокими потолками, мимо окон с витражами. То туг, то там не хватает кусочков цветного стекла. Их заменили картоном, который скверно раскрасил дождь. Он всегда любовался этими витражами. Ни одна городская церковь не могла такими похвастаться. Их выложил известный художник из Австрии. Когда-то Джуит помнил его имя. Сейчас он уже не помнит.
Сейчас ему приходит на память, какую грусть он испытывал на похоронах Ричи Коуэна. В той маленькой евангелистской церкви с дешёвым убранством оконные стёкла даже не были похожи на стёкла, скорее на ржавые жестяные пластинки. Он вспоминает, что церковь ту построили только-только. Вокруг неё была глина. Прихожане расселись по откидным стульям. Органа там не было, его заменяло расстроенное пианино. Гимны напоминали регтайм. Священник был в мятом городском костюме. Ричи к этому, должно быть, привык, однако он заслуживал лучшего. Он не мог оторвать глаз от этих безобразных оконных стёкол. В церкви было очень холодно. В жизни Ричи, этой короткой жизни, даже церкви красивой не было. Он говорит Биллу:
— Когда мне было тринадцать или четырнадцать я прислуживал у алтаря.
— А как это? — нервно усмехается Билл, глядя на ковровую дорожку, вытершуюся до основания. — Ах, да. Ты подаёшь священнику разные штуки и всё время становишься на колени.
— И зажигаешь свечи, — говорит Джуит, — и ещё вынимаешь свечи из огромного канделябра — овала на длинной палке. Сперва я так нервничал, что это отнимало у меня уйму времени. Прихожане кашляли, ожидая, когда же я, наконец, закончу, и они смогут уйти. Однажды, я чуть не выпустил канделябру из рук.
— Ты был в длинных одеждах, — говорит Билл, — и выглядел как ангел, да?
— Мне так казалось, — говорит Джуит. — У них в корзинах всегда было много этой одежды, выстиранной и отглаженной. Каждый раз я старался выбрать себе одеяние, где шнурки подлиннее. И я никогда не опаздывал. Первая служба начиналась в семь утра, но даже если шёл дождь, я всегда приезжал вовремя. Я ехал на велосипеде, промокал до нитки, но приезжал.
— Наверное, прихожан было много, да? — усмехается Билл, усмешка исчезает с его лица, и он слегка наклоняет голову. — Зачем мы сюда приехали?
— Я показываю тебе моё детство, — говорит Джуит. — Пойдём. Там ещё кое-что.
Он идёт широкими шагами вдоль по проходу, не желая, чтобы Билл спрашивал, зачем он показывает ему своё детство. Он немного стыдился своей уловки. Он пытался задеть сентиментальные струнки Билла. Билл в хорошем настроении. Он был в восторге от вечеринки, которую они устроили в воскресенье. Хитрый Джуит предвидел это. Он обзвонил всех знаменитостей, и особенно просил Арчи Уэйкмена прийти вместе со своей матерью — в тридцатых-сороковых она была звездой бродвейского мюзикла. Рядом с такими звёздами нынешние актёры кажутся лампочками в пятнадцать ватт. Таким образом, Билл мог представить своим друзьям-интерьерщикам не только его, Джуита, но и легендарную Мэйми Уэйкмен. По крайней мере, в этот раз у них не возникло мысли о том, что они сами себе королевы. Они были вежливы и услужливы. Не издали ни единого визга. Они сидели у её ног и мурлыкали, выражая своё восхищение, пока она оставляла губную помаду на краешке бокала с шампанским. Эта была лучшая из всех вечеринок, но которых побывал Билл. Так он сам сказал Джуиту, и Джуит подумал, что это искренне. Он надеялся этим надолго удержать Билла. Он надеется, что он удержит его навсегда. Он открывает дверцы в начале прохода и оборачивается.
— Когда ты будешь меня хоронить, — говорит он, — пусть отпевание устроят здесь, хорошо? И попроси падре, чтобы он читал по старому молитвеннику, а не по новому. В старом такой красивый язык.
Билл выглядит ошарашенным, и Джуит поспешно улыбается. Лицо Билла проясняется. Билл входит вслед за Джуитом в вестибюль и говорит голосом усталого комика:
— С чего мне тебя хоронить. Ты ещё дышишь. Хе-хе.
— Хе-хе, — говорит Джуит, и широко отворяет дверь.
В глаза бьёт солнечный свет, на улице, видимо, уже жарко. Дверь дома для прихожан под гонтовым свесом заперта на замок.
— Что там внутри? — спрашивает Билл, стоя у начала ступенек и щурясь от солнца. — Ах, да, радиостанция, правильно.
Джуит медленно спускается вниз по ступенькам. — Здесь, вместе с Джоем Пфеффером, мы пытались петь как Орсон Уэллс и Вестбрук Ван Вуррис.
