Сегодня, несмотря на жару, Арми Акмазян надел полосатый костюм из индийского льна. Расстёгнутый воротничок его тёмно-зелёной рубашки и большой узел светло-зелёного галстука намокли от пота и изменили свой цвет. Его гладковыбритые щёки тоже блестят от пота, и он вытирает толстую шею огромным, светло-зелёным платком, на котором уже не осталось сухого места. Он взмок не только из-за жары. Несколько выбились из графика его планы. Всё ещё не привезли каталогов. Остаётся всего лишь час до пресс-конференции, которая состоится перед открытием выставки. Здесь будут не только местные журналисты, многие приедут издалека. А вокруг молодые маляры всё ещё стоят на стремянках и красят высокие стены и перегородки в переднем ряду галереи. Сильно пахнет краской. — Даже не знаю, как извиниться.
Он держит Сьюзан под руку чтобы она не споткнулась о серое испачканное каплями краски брезентовое покрытие, лежащее у них под ногами.
— Я думал, что у нас будет уйма времени. Уйма. Но полагаться на людей уже бесполезно. Они дают тебе слово, и где они? Время для них — пустой звук.
Но стоило лишь взглянуть на другие залы галереи, освещённые люминесцентными лампами, чтобы понять — Акмазян преувеличивает. Он просто возбуждён и взволнован. Прочие залы — само совершенство. В задумчивой тишине на фоне безупречной белизны стен разместились прекрасные, тёмные гобелены Сьюзан. Они словно древние неотвратимые истины. До этого Джуит посетил лишь выставку в галерее Тейт. Обескураживал один их размер, а в таком количестве гобелены просто ошеломили его своей силой. Ему казалось, что он хорошо знает Сьюзан, что нет человека на свете, который был бы ей ближе. Однако, он понимает, что совсем её не знал, по крайней мере, до этой минуты. Эти огромные ворсистые прямоугольники, с узорами, которые таинственно перекрывают друг друга, подобно клубам дыма, извергающегося в день мироздания из земных недр, рассказали ему, как вскоре расскажут и целому миру, историю смертного человека, полную трагизма и храбрости, а порой и дикого хохота — таковы эти неопределённые комковатые багряные полотнища, смысла которых он не понимал до сих пор.
Он лишился дара речи и был потрясён. Слава Богу, Акмазян продолжает говорить, говорить, говорить. Джуит смотрит на Сьюзан, которая создала эти огромные глыбы душевной боли. Он отворачивается, потому что на глаза ему навернулись слёзы. Он наклоняется и читает названия гобеленов на плексигласовых табличках. Акмазяну пришлось потрудиться. Гобелены были взяты не только из коллекции автора — а именно из тёмного и оплетённого паутиною гаража и комнат в доме на Деодар-стрит. Многие прибыли сюда из Дании, Финляндии, Парижа, Берлина, Лондона, Рима, Японии и даже Австралии.
Навряд ли этими гобеленами можно украсить жилые комнаты — нужно быть невосприимчивым к человеческой боли, чтобы в этой комнате жить.
Он оборачивается, чтобы задать вопрос Акмазяну, но того уже и след простыл. Он слышит, как тот присвистывает и хлопает в ладоши, подгоняя маляров. Джуит перестаёт изучать таблички. Он не может смотреть на эти гобелены — не здесь, не наедине с ней. Они упрекают его. Да, он как может старается для неё. Но только теперь, когда эти старания запоздалые и, на самом деле, смехотворно мало для неё значат. Как быть с теми семью годами после смерти Ламберта? Без толку сожалеть, говорит он себе. Это ничего не изменит. Но он сожалеет — и горько. А она выткала своё одиночество на полотнах, и у него не хватает духа смотреть на них. Она наблюдает за ним. Она посередине самого дальнего зала, где стоит длинный стол, заставленный бутылками и стаканами, под самым огромным, самым мрачным и самым неолитическим гобеленом.
— Ну, что ты об этом думаешь? — говорит она издали.
Он старается улыбнуться.
— Это ошеломляет, — говорит он.
Она подходит и наклоняется к нему.
— Нам лучше уйти. Я не хочу, чтобы меня преследовали. Я не хочу, чтобы они фотографировали меня.
— Они могут сделать это случайно, — отвечает он. — Почему бы не покончить с этим сегодня? Иначе они окружат твой дом и попытаются нарушить границы твоих владений.
Он берёт её под руку, чувствует, что под жакетом и рубашкой лишь кожа да кости.
— Я серьёзно. Ты сегодня хорошо выглядишь. Сьюзан, эти гобелены прекрасны. Люди захотят узнать побольше о женщине, которая их создала. Ты больше не можешь скрываться. Это твой звёздный час. Почему бы тебе просто не расслабиться и не радоваться ему?
— Ты бы, конечно, обрадовался.
Они идут по огромным белым комнатам, на стенах которых вывешены её ничтожество и величие. Она ковыляет рядом с ним.
— Позировать фотографам и быть центром внимания — это смысл твоей жизни. — Она задиристо ему улыбается. — Думаю, мне не удастся подкупить тебя, чтобы ты надел платье и парик и сыграл мою роль.
— Бог сразит меня на месте, — говорит он вполне серьёзно. — Ах, чёрт, — говорит она. — Они идут.
Он, безусловно, тоже испытывал свой звёздный час. Его часто фотографируют. Он часто бывает центром внимания. Уже через несколько часов после подписания контракта с Зигги машина пришла в действия. Он не расслабился, а покорился. Он, конечно, не наслаждается этим. Этим наслаждается Билл. Наслаждается лихорадочно. Каждый вечер он возвращается из магазина домой, от него пахнет потом и шеллаком, глаза его блестят, он горит желанием узнать, кто брал у Джуита интервью между съёмками или за ленчем, кто фотографировал его, кто снимал его на видеокамеру и записывал его голос на плёнку, в какой теле-или радиопередаче это будут передавать, в каких газетах или журналах напишут о Джуите. Джуит занят приготовлением обеда, и одновременно он учит текст для завтрашних съёмок, он повторно прокручивает магнитофонную запись с репликами, то и дело заглядывая в текст, который лежит на кухонном столе — Джуит шутит с Биллом, рассказывает ему обо всём, что тот хочет знать. Однако эта игра уже успела его утомить.
— Билл, да какая разница? — говорит он. — Какое это имеет значение?
— О чём ты говоришь?
Как всегда в это время Билл раздевается перед душем на кухне, слушая, как Джуит либо отвечает ему, либо уклоняется от ответов. И сейчас он стоит на кухне. Из его грязной руки свисает рубашка.
— Огромное значение. О тебе хочет знать вся страна. Каждую неделю этот фильм смотрят шестьдесят миллионов. Им плевать на предвыборную кампанию. Им плевать на Иран. Они думают только о «Тимберлендз». Разве это не имеет значения?
Джуит выключает магнитофон.
— Билл, на эту роль могли взять двадцать других актёров. Это не моя личная заслуга. Разве я это чем-нибудь заслужил? Это случайность. Дурацкое слепое везение. Зигги Фогель захотел стать святым.
— Он должен тебе! — кричит Билл.
— Если тебе угодно.
Джуит поднимает крышку над кастрюлей с двойными стенками и помешивает деревянной ложкой голландский соус.
— В любом случае, это не заслуга моего актёрского мастерства. В этом тягучем шоу актёрского мастерства не нужно. — Хорошо, но почему тогда ты собой недоволен?
