Он слегка встряхивает головой, проглатывает слюну, чтобы голос звучал обычно.
— Спасибо, у меня всё в порядке.
Он мог бы пожать им руки, как Старый Мореход Свадебному Гостю*, и рассказать длинную, странную сказку о нарисованном человеке на нарисованной сцене. Вместо этого он говорит:
— Мне что-то попало в глаз. Но сейчас уже всё прошло.
Он улыбается.
— Вы очень добры, — говорит он. — Я ценю ваше…
Но они уже возвращаются к мотоциклу.
— Ты его тоже видел, — говорит девушка парню громким, пренебрежительным шёпотом. — На прошлой неделе показывали «Дело Рокфора». В него стреляют, и он падает в бассейн. Он играл богатого антиквара, который занимался контрабандой наркотиков.
Не Эдипа, подумал Джуит. Не Гамлета. Не Ричарда Второго.
О нём одно скажу в надгробном слове,
Он был король по доблести, по крови.
Король — а не актёр, гибель которого изображают каскадёры — крича, раскидывая руки, падая в бассейны, скатываясь вниз по мраморным лестницам или вываливаясь в море с террас фешенебельных вилл в бесчисленных повторах «Барнаби Джонса», «ФБР», «Улиц Сан-Франциско». В печальных историях подобных актёров пафоса немного. Скольких же мерзавцев-антикваров, обходительных и упадочных, он сыграл? И скольких ещё сыграет? Он делает глубокий вдох, расправляет плечи, идёт к перекрёстку и переходит его на зелёный свет.
Чего же теперь он не видит в окне пекарни? Должно быть, красно-бело-голубой листовки Национальной Республиканской Армии с изображением сурового орла с перекрещенными молниями в когтях? Листовки о всеобщей воинской повинности, выгоревшей и с обтрёпанными краями? Здесь он таких листовок видеть не мог. Он видел их в Нью-Йорке, в окнах похожих магазинов, с золотой звездой, означавшей, что в семье погиб юноша, такой же, как маленький пацифист Джой, застигнутый пулемётной очередью в орудийной башне подбитого В-17 где-то в Италии. Нет. Теперь в окне пекарни нет этого веера маленьких выгоревших на солнце американских флажков — тех, что его отец прикреплял на капоте «модели А» каждый раз на Четвёртое Июля. Пфефферы Четвёртого Июля не дожидались. Флажки всегда были среди белых и шоколадных тортов, среди подносов с хрустящими пирожными и детских фигурок из имбирного хлеба.
Зачем нужны были эти флажки до Джуита дошло слишком поздно. Это воспоминание болезненно для него. Он пытается избавиться от него. Он рад, что флажков больше нет. Это в шестидесятых молодёжь начала нашивать себе звёздно-полосатые флаги на задние карманы протёршихся джинсов. Уже никогда эти флаги не будут значить того, что они означали для Урсулы и Германа Пфефферов, для отца и матери Джуита, эти маленькие трёхцветные лоскутки, развевавшиеся на капотах машин, когда люди выезжали на пикники в Бруксайдский парк в тридцатых. Что они значили в то время, думает он — когда страна испытывала спад, и никто не понимал, почему все голодны и безработны вопреки ожиданиям? И о чём, чёрт возьми, он думает? Он пожимает плечами и входит в пекарню.
— Привет, мистер Джуит, — говорит молодой Джой Пфеффер.
Молодой Джо Пфеффер, конечно же, далеко не молод. Ему, по подсчётам Джуита, тридцать семь. Отец зачал его в девятнадцать и погиб ещё до его рождения. Его матерью была Фрэнсис Ласк. Именно её сияющую улыбку Джуит видит сейчас за прилавком у кассового аппарата. Молодой Джо совсем не похож на своего отца, который был невысокого роста, курносым, голубоглазым и русоволосым. Молодой Джо высок, нос у него прямой и длинный, волосы чёрные, а на подбородке ямочка. В школе Фрэнсис Ласк славилась своей ямочкой на подбородке. И, конечно, сияющей улыбкой. Джуит не знает, что стало с Фрэнсис Ласк.
Молодой Джо передаёт через прилавок три белых бумажных пакета с красной надписью «Пфеффер». Девушка в голубой жакетке и бело-голубых туфлях. Жакетка и туфли словно подскакивают на ней. Она кладёт шелестящие пакеты в проволочную корзинку, прицепленную к коляске, в которой дремлет малыш, выкатывает коляску вместе с покупками на улицу. Ни обувь, ни коляска не дают её торопится, но вся она, тем не менее, словно подскакивает, даже стоя на месте. Её груди подпрыгивают под расстёгнутой голубой жакеткой, и голова ребёнка, который вовсе и не думает просыпаться, подпрыгивает им в такт. Молодой Джо провожает взглядом девушку и ребёнка, пока те не скрываются из виду.
— Всё ещё хотите стать пекарем, мистер Джуит?
— Я хотел бы серьёзно поговорить с вами об этом, — говорит Джуит. — У вас найдётся для меня пять минут? Я угощу вас чашкой кофе.
Молодой Джо оглядывает жизнерадостное жёлто-белое помещение. Над прилавком наклонилась высокая седая дама. Она сосредоточенно рассматривает вереницу птифуров. Сейчас она единственный покупатель. Хлопает дверь, и за прилавком появляется мальчик в белом колпаке и переднике. Он принёс с кухни поднос со сдобными плюшками. Он невысокого роста. У него голубые глаза, курносый нос и русые волосы. Молодой Джо отодвигает стеклянную перегородку, и мальчик ставит поднос внутрь, в витрину рядом с прилавком. Плюшки усыпаны сахаром, а лицо мальчика покрыто каплями пота. Молодой Джо говорит ему:
— Это мистер Джуит. Он знал твоего дедушку.
Мальчик вытирает руку о передник и протягивает её Джуиту через прилавок Он говорит, что рад познакомиться с Джуитом, но при этом не улыбается, что выдаёт его схожесть с погибшим Джоем, который по натуре был грустным мальчиком. Новый грустный мальчик спрашивает:
— Вы вместе воевали на Второй Мировой войне?
— Мы вместе учились в школе, — говорит Джуит.
Словно со стороны, он слышит, как отмечает схожесть мальчика с его дедушкой и спрашивает, не зовут ли мальчика Джо Пфеффер Третий. В ответ он слышит, что мальчика зовут Питер-Пол, а затем слышит, как Молодой Джо велит Питеру-Полу побыть за прилавком, пока они с мистером Джуитом выпьют по чашке кофе. Джуит оказывается на жёлтом деревянном стуле со спинкой за одним из трёх маленьких круглых столиков, что стоят в переднем углу пекарни. Он пьёт кофе из бумажного стакана в жёлтом пластмассовом подстаканнике. Он берёт плюшку с бумажной тарелки и ест её. Молодой Джо тоже ест плюшку и Джуит случайно ловит себя на мысли, что Джо, вероятно, делает это нечасто — иначе он бы не был таким худым. Каким-то образом Джуиту удаётся задавать вопросы о бизнесе, о возможностях, о количестве товара, о ценах, надбавках, прибылях, о расходах, о времени, которое занимает работа, и времени, которое занимает продажа. Но он говорит и слушает так, словно находится во сне. Словно всё происходящее нереально. Вопрос, который ему задал мальчик, отбросил его на много лет в прошлое. Теперь реальностью стало прошлое, прочее — лишь сон.
Джой вёл хлебный фургон по прямой узкой улице. Высокие эвкалипты по краям улицы, казалось, росли из своих теней. За шершавыми стволами этих деревьев простиралась пустующая равнина фермерских земель. Вдалеке под Деревьями дремала россыпь белёсых хижин. Слева под грубым коричневым покрывалом в холодных лучах зимнего солнца дремали горы. Было воскресенье, и старый фургон, поднимаясь в гору на колёсах с деревянными спицами, гремел своими порожними полками, но всё ещё хранил запах свежевыпеченного хлеба, корицы и шоколада. Джой оснастил этот старый фургон новым радио, купленным в «Пепбойз», магазине для автомобилистов. Толстый, лысый и раздражительный старый Герман бранил его за это с грубым немецким акцентом, которого никогда старался не допускать. Но фургон водил Джой. Поэтому, когда он сказал, что истратил собственные деньги, отец неохотно смирился. Поэтому теперь кабину наполняла классическая музыка, которая лилась из чёрного радио, висевшего под приборным щитком в клубке проводов, как муха в паутине.
