— Не из-за волос, — устало говорит Билл. — Почему ты всегда себя принижаешь?
Он размешивает сахар с сухим молоком в своей чашке.
— Ты так и не ответил на мой вопрос. Что ты почувствовал — когда снова его увидел?
Джуит пожал плечами.
— Грусть, что ещё? — Он улыбнулся себе. — Я дал ему прозвище — Озорник из Слоновой Кости. Это цитата, откуда не знаю. Тогда он был таким же мягким и нежным, как слоновая кость.
Джуит встряхивает головой.
— Стройным. Обнимать его было одно удовольствие. Теперь он как мешок сала. А озорства в нём не больше, чем в слизне. Грусть, только грусть, Билл. Время никого не щадит.
— Ты тоже изменился? — спросил Билл.
Джуит слабо и холодно усмехнулся.
— Я считал себя прекрасным, замечательным и талантливым. Я думал, наступит день, когда весь мир пожалеет о том, как он ко мне относился.
Сигара, которую он оставил в пепельнице, потухла. Он стряхивает пепел столовым ножом и закуривает снова.
— Я не умер от жалости к себе только благодаря Фреду. Он то и дело смешил меня. Он был мастер на шутовские выходки. Однажды ночью к нам в постель забралась крыса. Она решила отгрызть нам пятки. Огромная, как кошка. Фред назвал её Праматерью Всех Крысей. Он побежал за ней в ванную и расквасил ей голову. Из нас двоих это мог сделать только Фред — я бы не смог никого убить. Он сказал, что если мы не устроим достойных похорон Праматери Всех Крысей, за нами придут все пятьсот тысяч её детей, внуков и правнуков. Он вспомнил о том, как я рассказывал ему про игрушечный театр, который вырезал дома. Он велел мне вырезать из картона костюм и шапочку для крысы. Под гроб мы приспособили обувную коробку. Потом мы сели на паром в Стэйтен-Айленд, спустили коробку с крысой на воду, а Фред декламировал: «Закат и вечерние звёзды, подайте один только знак…» Это было трогательно.
— Господи, — задумчиво говорит Билл. Он думает о чём-то другом. Тут он смотрит на Джуита. — Ты никогда не говорил мне, что хочешь бросить играть. Ты сказал ему это, чтобы он не очень расстраивался за свою никчёмную жизнь, которую так дёшево разменял?
Сейчас Джуиту следует сказать Биллу «да» и переменить тему. Билл беспокоится, что они теряют квартиру, что он теряет форму. Предполагался счастливый вечер. Но Джуит и сам забеспокоился. Хайнц выглядит таким старым. Жизнь ускользает из рук. Поэтому он продолжает:
— Не он разменял, а я. Я никогда не говорил тебе, чтобы не расстраивать. И чтобы ты не начинал спорить. Споры ничего не изменят. Помнишь фильм «Выбор Гобсона»? Ту сцену, когда толстая мама и дочь с твёрдым характером решила расстроить свадьбу Джона Миллса с девушкой из ночлежки. Женщины визжат друг на друга, а Миллс стоит на улице. В кадре его лицо. Оно неподвижно, он даже не моргает. Но в душе у него что-то происходит, и он заставляет тебя это почувствовать. Это — настоящая игра. Я не могу так сыграть, Билл. Точно так же, я не могу спуститься сейчас вниз по скалам, раздеться и поплыть на Гавайи. — Билл пытается перебить его, но Джуит не позволяет. — Я больше не могу притворяться, что я — актёр. Я чувствую себя глупым лгуном. Мне нужен выход. Я должен найти себе дело, занимаясь которым, я смог бы себя уважать. Хотя уже слишком поздно.
— Ты что пьян, что ли? — говорит Билл.
Но Джуит увлечённо продолжает:
— Помнишь, дома, я говорил тебе о пекарне — моя первая работа, Джой Пфеффер, война? Пекарня теперь продаётся. Я бы хотел купить её. Из меня бы вышел неплохой пекарь. Ну, ты ведь знаешь.
— Ты перестанешь говорить глупости? — спрашивает Билл.
— Это честная и полезная работа, — говорит Джуит. — Как твоя. Ты делаешь своими руками то, что на самом деле нужно людям.
— Пекари толстеют. — Билл отодвигает стопку с бренди. — Из-за людей, которые заказывают свадебные торты, а потом раздумывают жениться. — Он тушит сигару и откидывается на спинку стула. — Пойдём. Тебе надо проспаться. Завтра ты будешь в здравом уме.
— Я не шучу, — говорит Джуит.
Но Билл ушёл оплачивать счёт. По пути к выходу, они проходят сквозь зал, где над облаком сигаретного дыма, работает цветной телевизор. Идёт предвыборная кампания. Речь произносит морщинистый кандидат в президенты с кривоватой усмешкой и подкрашенными волосами. Его слов не слышно из-за шума посетителей. Билл говорит:
— Это твой старый приятель.
Тридцать лет назад Джуит снимался в двух фильмах вместе с кандидатом в президенты.
— Если он победит, — говорит Билл, — он может найти тебе работу в Вашингтоне.
— Он слишком благопристоен, не забывай, — говорит Джуит. — А я неблагопристоен.
У машины, которую они запарковали возле скалы, ОН говорит:
— Мы могли бы жить над пекарней.
— Заткнись ты с этой пекарней, прошу тебя, — говорит Билл.
Раньше над городом всегда царила тишина. Даже здесь, у магазинов на Главной улице, звуки были как бы приглушены. Здесь тоже росли старые задумчивые деревья. И хотя деревья поглощали шум машин, скрадывали крики детей на школьных дворах и звуки воскресного гимна возле церквей, не они создали эту тишину. Её создал санаторий.
Ещё до начала Первой Мировой сюда из Айовы приехал умирать один доктор. Однако, через какое-то время ему стало лучше, по крайней мере, не хуже. Решив, что его здоровье поправили сухой воздух, возвышенная местность и умеренные температуры, он построил на здешних холмах несколько шатких коттеджей с глубокими свесами крыш для больных туберкулёзом. Видимо, он был прав, потому что вокруг санатория вырос город. Однако, почти все горожане были больны и к веселью не расположены, поэтому как-то само собой получилось, что атмосфера города напоминала больничную. Вот почему здесь была тишина.
Тишина эта вошла в привычку. Даже когда туберкулёз перестал быть причиной существования города, а санаторий превратился в дом отдыха для состоятельных стариков, она всё равно сохранялась. Горожане всё так же следили за громкостью своих голосов, ходили на цыпочках и, сидя за рулём, никогда не сигналили. Молчаливый уговор соблюдать тишину замедлил и всё движение в городе. В спешке, лихачестве и суете люди могли позабыть о том, что нельзя издавать шумов. Дурачества вызывают у людей смех — ещё одну разновидность шума. Поэтому даже самые молодые горожане учились вести себя разумно, чему, однако, не особенно радовались.
Сейчас в городе шумно, и Джуита это забавляет. Это не просто гудки машин. По городу проезжают грузовики неимоверных размеров. В старые времена им запрещалось тут ездить. В тени деревьев на мотоциклах в сияющих на солнце шлемах стремительно несутся домой студенты нового государственного колледжа. По тротуарам мимо витрин магазинов разгуливают компании детей и подростков. Молодые люди смеются, кричат, прыгают, толкаются и, запрокидывая головы, пьют некрепкие напитки из ярких банок. Они поедают тако, гамбургеры, пиццу, картошку-фри. На улице? Да, это уже совсем не тот старый Пердидос. Все передвигаются оживлённо, даже крохотные старушки с толстыми отдувающимися собачонками.
