Его губы и голос начинают дрожать. Чтобы не заплакать, он кричит на Джуита:
— Ты теперь понял, холодный кретин?! Это не просто какая-то там квартира. Это мой дом, Оливер. Мой дом! — Он не может с собой совладать и начинает плакать.
Джуит встаёт, подходит к нему, обнимает. Билл тоже обнимает его. Джуит гладит его по спине.
— Не плачь. Я не знал. Билли, я не холодный кретин. Я теперь понимаю. Пожалуйста, не плачь. Я понимаю.
Билл неловко целует его в губы.
— Прости, что я так сказал. — Он кашляет, подходит к своему стулу, садится, вытирает лицо салфеткой. — Я не хотел на тебя кричать. Но я больше не хочу бродяжничать, переезжать с места на место. Я уже пережил это, Оливер.
Он грустно склоняется над своей кружкой, курит, хлюпает носом и вытирает его салфеткой.
— Трейлер, набитый шестью детьми. Ты хоть знаешь, как пахнет в старом и грязном трейлере, где полдюжины детей мочатся в пелёнки, а ты не можешь открыть окно, потому что идёт дождь? Ты когда-нибудь ел холодную кашу из банки, которую твоя старуха спёрла в супермаркете, когда все отвернулись? Холодная каша на завтрак, обед и ужин. А ты попробуй. Увидишь, чего ты лишился. Ты когда-нибудь пробовал прижиться в школе, где никто из ребят тебя раньше не видел, а твои единственные кроссовки почти разваливаются? Он подъезжал на машине к чужим домам, я и одна из моих сестёр говорили, что мы потерялись, просили пустить нас в туалет, а пока он отвлекал разговорами добрую леди, мы искали, где лежат её деньги и крали маленькие вещицы, которые могли унести в карманах, а потом заложить. А летом он побирался на «пикапе» по разным городам. Он возил в кузове вёдра с асфальтом, лестницы, кисти с длинными рукоятками, брал часть денег вперёд за кровельные работы, и только его и видели. У него было двадцать таких трюков. Нам ещё повезло, что половину времени он проводил в тюрьме. Долан Хэйкок. Отец года. Дерьмо! — Забудь об этом, — говорит Джуит. Конечно, он уже не раз это слышал. Правда, последний раз это было давно. Он беспокоится, что это всё ещё тяготит Билла. — Это в прошлом. Теперь у тебя всё хорошо.
— Было хорошо. — Билл мрачно растирает окурок в пепельнице, мрачно глотает кофе. — Всё идёт ни к чёрту, одно к другому. Мы теряем квартиру. У тебя умирает сестра. Ты не бываешь дома.
— С этим надо смириться. Так будет не всегда.
Билл скептически хмыкнул.
— Я теряю форму.
— Ты не теряешь форму, — говорит Джуит. — Билл, тебе тридцать два года. Ты очень молод. Это смешно. И я дома.
Я стараюсь не проводить в других местах ни одной лишней минуты.
— Тебе и без меня хорошо живётся, — бормочет Билл.
— Мне жаль, что ты чувствуешь себя покинутым, — говорит Джуит. — Пожалуйста, потерпи какое-то время, ладно? И перестань выдумывать. Ты прекрасен. Я люблю тебя.
Билл вздыхает и выпрямляется.
— Мне нужно идти на работу. — Он плавно выходит из-за стола. — Как она? Не думай, что мне всё равно. Я сейчас думаю только о том, что мы можем потерять этот дом. Здесь у нас были счастливые дни. В каждой комнате. Я не хочу, чтобы всё это осталось в прошлом. В другом доме мы уже никогда не будем такими, как прежде.
— Ты сумасшедший. — Джуит смеётся, чтобы не выдать раздражения. — Мы будем такими, как прежде, везде, куда бы мы не уехали. Может быть, нам и не придётся никуда уезжать. Ты же борешься за наш дом. А вдруг ты победишь? Почему бы и нет.
— Потому что побеждают обычно деньги, — говорит Билл. — Особенно, когда имеешь дело с чиновниками. А у нас нет таких денег.
Он берёт со стола пачку сигарет с зажигалкой и суёт их в карман брюк.
— Если бы они у нас были, мы бы не снимали квартиру. Он рассеянно целует Джуита в губы и уходит.
— У неё всё хорошо, — говорит Джуит в пустоту. — Насколько от неё можно ждать.
Они сидят на длинной застеклённой террасе у Скиппера. Под потолком провисают струны с сигнальными флажками. Все эти некогда красные, зелёные и голубые флажки стали серыми, выгорев на солнце. Деревянные стулья за низкими квадратными столами расшатаны, скатерти заштопаны. Джуит и Билл лениво пьют кофе и бренди и курят сигары. Больше они нигде не курят сигар. Запивая сухим шабли крабовый салат и бутерброды с мясом лиманды, обжаренной в масле с зёрнами сезама, они наблюдали за на огненно-красным шаром заходящего солнца. Теперь солнце уже утонуло в океане. Где-то вдалеке, превращаясь в дымку, длинные ряды облаков переливаются оттенками пламени. В небе над головой — зеленоватый блеск, который скоро угаснет.
Джуит прислоняется лбом к стеклу. Под окнами, у подножья обрывистого берега, на котором стоит старый деревянный ресторан, по кромке воды и на скалах, вдающихся в море, скачут на длинных ножках мелкие пляжные птицы. Сверху на них падает свет огней ресторана, однако они, похоже, не замечают. Сейчас нет ни чаек, ни бакланов, ни шумных морских глупышей. Даже если свет укорачивает птицам ночной сон, он даёт им дополнительное время на поиски пищи. Он не знает, где они спят. Интересно, где. Он оборачивается сказать Биллу, чтобы тот взглянул на птиц, но тут между его лицом и лицом Билла возникает чья-то рука. Дружеский голос произносит:
— Оливер Джуит, вот это да!
Джуит поднимает глаза и задумывается. Ещё никто не просил у него автографа в ресторане. И никто не попросит — во всяком случае, по его расчётам. К чему им это? Кто этот лысый человек, у которого двойной подбородок и мешки под глазами? На нём светло-голубой костюм и тёмно-синяя рубашке оксфордского покроя, натянувшаяся на округлом животе. Красное сияние, исходящее со стороны моря, придаёт его лицу искусственный румянец, однако в улыбке его нет ничего искусственного. Это восторженная улыбка. Джуит неловко поднимается, неуверенно жмёт протянутую руку. Внешне он, должно быть, так же спокоен, как и внутри, потому что человек говорит:
— Ты ведь не узнаёшь меня? Я — Фред Хайнц.
— Боже праведный! — Джуит смеётся, крепко обнимает его и хлопает по спине. — Откуда ты взялся, чёрт возьми!
— Из Иллинойса. Я управляю там телестанцией. Был в Лос-Анджелесе на съезде. Сегодня лечу домой.
Он оборачивается и зовёт: «Джоани!», и к ним подходит приземистая седовласая матрона провинциального вида в бежевой вязаной кофте. Ворс кофты подмят от долгого сидения в самолёте. Дама жмёт ему руку и улыбается аккуратным рядом вставных зубов.
— Джоан, моя жена? — произносит Хайнц так, словно просит Джуита подтвердить определение, которое он только что дал этой женщине. — Оливер Джуит.
У неё влажная ладонь.
— Фред всегда так волнуется, когда видит вас по телевизору. Он всегда говорит, что на вас стоит посмотреть.
— А потом ей приходится в пятьсот первый раз слушать всё про Нью-Йорк, — говорит Хайнц.
Он говорит это невинным, добродушным, шутливым тоном, но Джуит знает, что он лжёт. Возможно, Джоани слышала о том, как по бесконечным лестничным пролётам они поднимались в комнату с разбитыми окнами, где почти никогда не топили, где россыпи тараканов тут же сбегались по дну ванны к стоку, когда в ванной комнате зажигали свет. Слышала о горячей засаленной тарелке на подоконнике, о сардинах и крекерах, о том, что им закрыли кредит в каждом продуктовом магазине в окружности мили, о том, как они работали официантами за одну бесплатную порцию еды в день, о том, как в счёт неуплаты за квартиру была изъята пишущая машинка Хайнца. Возможно, она слышала и о том, как Джуиту приходилось подбивать картоном подошвы своих ботинок, прохудившихся, пока он ходил от продюсера к продюсеру, о неудачных прослушиваниях, на которые Джуит приходил в одежде, взятой в долг у других актёров. О том, как маленькая театральная труппа, которая размещалась в заброшенной церкви, поставила пьесу Хайнца, но так и не заплатила ему. Но она никогда не слышала и вряд ли услышит, как двое мальчиков, одному — двадцать два, а другому — двадцать один, согревали друг друга зимою под одеялами, утешали друг друга после дневных неудач и разбитых надежд — о том, как они смеялись, сжимая друг друга в объятьях, в постели.
