Он хотел взять монетки, чтобы доехать до больницы на автобусе. Он никогда ещё не ездил один в автобусе, но знал, где находится больница и знал, где нужно попросить водителя остановиться. Он не мог взять денег Магдалины. Даже если бы убедил себя в том, что только одалживает. Софистика, как сказала бы ему мама. Ты не можешь ничего одолжить, если никогда не сможешь отдать. Он поставил стул на место и вышел из дома через заднее крыльцо, чтобы не встретить на лестнице Магдалину, которая, поднимаясь по ней, всегда тяжело дышит и отдувается. Она отругает его за то, что он опаздывает в школу. Сквозь живую изгородь и неподстриженные ветви деревьев позади дома он пробрался на улицу. Хотел бы он сейчас спуститься с холма на велосипеде. Но велосипеда у него не было. И он отправился в больницу пешком.
Путь предстоял долгий. Он боялся, что придёт слишком поздно, когда занятия Сьюзан уже закончатся, и отец приедет за ней на «модели А» из юридической конторы, чтобы забрать домой. Всякий раз, проходя мимо витрин магазинов, он смотрел на часы, которые висели внутри. Через какое-то время он увидел больницу. Её белое многоэтажное здание возвышалось на холме. В окнах его отражалось солнце. Теперь больница уже не казалась такой далёкой. Ноги его устали, но он заставлял их идти быстрее по незнакомым улицам мимо лачуг за покосившимися заборами. Это был мексиканский квартал. Должно быть, где-то здесь и дом Магдалины. Навстречу ему выбежала собака. Она залаяла, и он, до смерти напуганный, застыл на месте. Собака только понюхала его ботинки и брюки. Она не попыталась его укусить и пропустила его.
Больница была огромной. Он растерялся. Он рассказал о своей сестре и её больной ноге круглолицей женщине в накрахмаленном белом халате. Он поднялся на лифте. Старики с перекошенными лицами и на костылях и дети в инвалидных колясках шли в зал лечебной физкультуры. Он пошёл вслед за ними. Здесь было как в школе, где работала его мать. Правда здесь никто не играл в баскетбол, как в спортзале для старшеклассников, где он как-то раз был с отцом. Здесь были одни калеки.
Большинство из них было в пижамах, ночных рубашках и тапочках. Всех поддерживали санитарки и молодые люди в белых халатах и белых брюках. Откуда-то доносились крики и всплески. Значит, здесь есть и бассейн. Маленький рост мешал ему разглядеть что-либо среди калек. Ясное дело, что Сьюзан лишилась терпения. Одна калеки кругом. Он стал проталкиваться среди людей и искать Сьюзан. Он увидел её в самом конце зала.
Она стояла между двух длинных брусьев из жёлтого дерева. Рукава её свитера были закатаны, и он видел, как на её тонких предплечьях обозначились напряжённые мышцы. Её запястья побледнели от усилия, с которым она держалась за брусья. Лицо её было непроницаемым. Плотный рыжий молодой человек кивал ей веснушчатым лицом, уговаривая постараться ещё. Если она не будет нагружать ногу, та никогда не станет сильной. Она ведь не хочет носить тяжёлую подпорку всегда. Сьюзан на него не смотрела. Она смотрела на свою больную ногу, которая глупо болталась. Такая хрупкая нога не выдержит никакой нагрузки, казалось Джуиту.
Когда она дышала, из груди её вырывались эти слабые, жалкие звуки. Она ранили Джуита в самое сердце. Он рванулся к ней. Она его не заметила. Она пыталась сделать шаг больной ногой. Нога поехала вперёд, Сьюзан пошатнулась, попав в один из брусьев подмышкой. Это напугало её, она вздрогнула. Большая веснушчатая рука молодого человека удержала её от падения. Он улыбнулся ей, она улыбнулась в ответ и стала подниматься. Улыбка была настолько отважной и настолько фальшивой, что в порыве жалости Оливер выкрикнул её имя.
— Ах, Оливер, нет! — Она была поражена.
Она отпустила брусья и плюхнулась на парусиновый мат с большими серыми пуговицами. Джуит подбежал к ней, упал на колени и обнял её. Она хныкала. Он сказал:
— Я пришёл помочь тебе.
Но с опозданием понял, что не помог. Он только сделал её несчастней…
Когда он отпирает входную дверь, звуки прекращаются. Он помогает ей пройти в дом, по коридору и в спальню, которую он вычистил и оклеил свежими обоями. Теперь в спальне стало светлее. Он усаживает её на кровать, на которой сменил простыню, наволочки и покрывало. Он расстёгивает и помогает ей снять старый истрепавшийся кожаный жакет, укладывает её на подушки. Он ставит её маленькие стоптанные ботинки рядом с кроватью. Она смыкает веки.
— Хочешь посмотреть телевизор? — спрашивает он.
Это старый чёрно-белый телевизор. Последние дни у неё нет сил читать, и она проводит время, уставившись на экран. Она качает головой. Он стоит и смотрит на неё. Она выглядит так, словно может умереть прямо сегодня. Но он знает, что беспокоиться не о чем. Если не сегодня вечером, то стало быть уже завтра утром она снова примется за работу, к ней вернётся слабый румянец, и следующие три недели, вплоть до начала нового курса лечения, она постарается быть похожей на прежнюю старую Сьюзан, которая не утратила чувства юмора а, возможно, и надежды на лучшее.
Она начинает мягко посапывать, а он снимает с неё старую голубую вязаную шапочку и принимается изучать её, просовывая кончик пальца в самую большую из проеденных молью дыр. Он вспоминает, когда её покупали. Зимой тридцать второго — тридцать третьего. Для катания на лыжах. К тому времени она уже могла пользоваться ногой настолько, насколько может сейчас. Сначала металлическую подпорку убрали к ней в шкаф, а потом повесили на ржавый гвоздь в гараже. Металл проржавел, подкладки стали серыми, кожаные ремни затвердели и потрескались.
Она изменилась, когда стала обходится без подпорки. Перемена была лишь временной, о чём тогда он пока не знал. Вместо того, чтобы целыми днями лежать в кровати, читая и рисуя, ей хотелось гулять. Конечно же, не одной, нет. С ней должен был гулять Джуит. Позже она пыталась и бегать. Бегала она каким-то сумасшедшим, корявым способом. Она заставляла Джуита делать с ней пробежку вдоль петляющей улицы в сумерках, когда не было машин, а соседи занимались домашними делами. Она бы не стала играть в баскетбол в школьном спортивном зале, боясь, что над нею будут смеяться. Рано утром, по субботам и воскресеньям, она заставляла играть с ней в баскетбол Джуита, когда на улице было безлюдно и тихо. На двери гаража вместо кольца им прибили бездонное ведро. Теперь ведра уже нет, но гвозди всё ещё торчат. Он терпеть не мог баскетбол, никогда не играл в него хорошо. Ему хотелось водить своих картонных актёров по картонной сцене, чтобы никто не мешал, но он играл с ней, играл для того, чтобы её нога стала ещё сильней, играл в то время, когда отец ещё спал — отец, который обожал баскетбол.
Затем на короткое время она увлеклась лыжами. В те дни раз в неделю вечером они ходили в кинотеатр «Фиеста» на Главной улице, все вчетвером. Пара боевиков, киножурнал и мультфильм. Джуит вспоминает лицо.
Фредди Бартоломью на чёрно-белом экране, цветущее и заплаканное. Джоан Кроуфорд выходит из-за бамбуковых занавесок со злорадной усмешкой. Её большие глаза обрамляют тёмные тени. Противная старая Мэри Дресслер кричит на Уоллеса Биэри — под проливным дождём они плывут в буксирной лодке, которую унесло в океан. И маленькие фигурки лыжников — приседая, они скользят по длинному трамплину, взлетают и проносятся над соснами, и за траекторией их полёта, пока не приземлятся, следишь с замиранием сердца. Вот чего ей хотелось — летать.
