— Спокойной ночи, — отзывается он, надевает капюшон и открывает дверь.
От холода перехватывает дыхание. Он захлопывает дверь за собой. Вобрав голову в плечи и опустив её, он идёт к своему номеру. Конни всегда усмехалась, когда Рита кидалась вещами в Джуита. Рите нуждалась в мишени, так уж она была устроена. С уходом Джуита мишенью стала бы Конни. Она была хорошо сложенной, но при этом высокой и ширококостной, словно Микеланджелова колдунья, выросшая в лачуге арканзасского издольщика. Пожалуй, она бы не захотела стать мишенью для Риты — по крайней мере, после Отто — мясника-мужа, который весил триста шестьдесят фунтов, и который избивал её каждый месяц целых одиннадцать лет, прежде чем она ушла к Рите. Скука ли положила конец отношениям двух женщин? Возможно. Время может сыграть с правдой жизни любую шутку. Скорее всего, сегодня Рита просто сказала так, чтобы поднять Джуиту настроение — как будто сейчас это имело какое-нибудь значение. Теперь об этих событиях ему могли напоминать только шрамы, которые начинали болеть в сырую погоду.
Ключ от его номера стал тёплым — всё это время он сжимал в ладони, которую сунул в карман. А замок холодный. В его номере, который ничем не отличается от номера Риты, пахло дезодорантом. Он совершенно обмяк. Горничная сложила текст его роли, который он, уходя, оставил на диване, тонкую голубую книжку с кроссвордами и несколько романов в мягком переплёте в аккуратную стопку. Его большой переносной магнитофон с двумя колонками стоит рядом с лампой на столике у кровати. Он нажимает кнопку. Звучит музыка. Квинтет исполняет Брамса. Он снимает куртку и смотрит теперь уже на свою бутылку виски. Скотч вряд ли придётся по вкусу после хлебной водки, но он всё равно наливает себе полстопочки на ночь. Перед ужином он пытался дозвониться до Билла, но никто не ответил. Теперь уже слишком поздний час. Пожалуй, он это отложит. Он снимает ботинки, взбивает подушки, ложится на кровать, закуривает сигарету и начинает медленно потягивать скотч.
Что же он сказал ей в то утро такого, что взбесило её? Они вместе лежали в постели. На цыпочках она принесла кружки с кофе, заползла под одеяло и легла рядом с ним голой. Он ещё не проснулся. После того, как в доме поселились Конни и её дети, это случалось нечасто. Рита спала с Кони. Дети спали — на кухне, в ванной, на кушетке и на полу. Их было всего четверо — это только казалось, что их целая дюжина. Теперь это было по меньшей мере событием — если Рита ложилась в постель с Джуитом. Он радовался.
Они сонно позанимались любовью, ласково нашёптывая что-то друг другу, как если бы их тела не соприкасались уже тысячу раз до этого и были полны неожиданных открытий. А потом он что-то сказал, отпивая из кружки. И тут она начала кричать на него и бить — сперва кулаками, а потом запустила в него табуреткой. Табуретка попала в дверь, которую он, убегая, успел за собой закрыть. Вот почему тем утром он оказался на лестнице полуголым — путаясь ногами в скомканной одежде и заслоняя руками голову от снарядов Риты.
Он судорожно встряхивает головой, встаёт с постели, идёт в ванную за аспирином, обрызгивает лицо водой, выключает свет в ванной и укладывается обратно в постель. Зачем он пытался подняться обратно по лестнице? Он мог одеться в то, что она выбросила с лестницы. Зачем же он хотел подняться обратно? Для того ли, чтобы помириться с Ритой, силой остановить её и держать до тех пор, пока ярость её не утихнет? Она была ниже ростом. Он был сильнее. Он уже не раз делал так. Но нет — не в тот раз. В тот раз это была их последняя битва, конец войны — и он это знал.
Он стоит у постели, наморщив лоб, стряхивает пепел с сигареты в маленькую пепельницу, пьёт скотч и вспоминает Дарлин. Этих чумазых детей он отчётливо видит перед собой, и никакие годы не способны притупить это воспоминание. Господи, сейчас все они уже взрослые люди, даже Бабби — пухлый и юркий четырёхлетний малыш. Но не его он сейчас вспоминает. Он вспоминает Дарлин, старшую дочь Конни, двенадцати лет. Он встряхивает головой и тушит сигарету. Неужели это правда? Неужели он хотел подняться обратно по лестнице из-за Дарлин?
Он вспоминает её — одни коленки да локти, бледное худое лицо, которое окаймляют соломенные волосы, огромные глаза, полные боли и тоски. Он видит, как она стоит в грязном платьице на дороге, ведущей к океану, и, сцепив руки за спиной, смотрит на слепого, который сидит на тротуаре и играет на расстроенном аккордеоне. К аккордеону, который заклеен засаленной липкой лентой в местах трещин, крепится кружка для монет. Этот тщедушный ребёнок был совершенно очарован и забыл обо всём на свете — даже о младшеньких, за которыми надо было присматривать, чтобы они не утонули, не упали с карусели, чтобы не отравились жирной картошкой фри и чтобы их, наконец, никто не украл. Он видит, как она стоит летом в парке у переносной сцены, где играет оркестр, видит, как её руки и ноги, тонкие, словно соломинки, неловко двигаются в сонном танце на траве, в тени деревьев. Он видит её лицо, умытое по особому случаю и заплаканное — той ночью, когда он взял её с собой на симфонический концерт в Голливудский Концертный Зал.
Мог ли он сберечь её для той жизни, которой она была достойна? Как? Каким образом? Он садится на кровать и надевает ботинки. Он застёгивает на себе куртку и набрасывает на голову капюшон. Проверяет, с собой ли у него ключи. Открывает дверь и снова выходит под снег. Теперь ветер дует в спину, подгоняя его по белой пустынной улице. Из таверны Энтлера всё ещё доносится музыка. Сквозь пургу виднеется вывеска — смазанное розовое пятно. Он переходит невидимую дорогу, идёт между деревьев, сгибаясь под порывами ветра. Свет в оконцах трейлера Кимберли едва различим. Он снова стучит в дверь. Он, кажется, слышит её голос?
— Кимберли? — зовёт он. — У тебя всё в порядке?
Резко открывается дверь. Она в джинсах и свитере. Свет, который горит позади неё, сияет в её волосах, точно в распущенном шёлке.
— Не могли бы вы оставить меня в покое? — говорит она. — Не могли бы вы просто оставить меня в покое?!
Она захлопывает дверь.
К утру буря утихла. Перед колонной автобусов с актёрами и техниками съёмочной группы, в гору взбирается жёлтая машина со стеклянной кабиной, которую ведёт парень в прорезиненном костюме и шапке с наушниками. Машина очищает дорогу от снега, разбрасывая его по обочинам. Джуиту приятно смотреть на это монотонное зрелище. Съёжившись, он сидит рядом с Ритой и держит в руках книгу в мягкой обложке, где заложил пальцем страницу. За ночь «Альфа-Ромео» Кимберли была буквально погребена под снегом, так что сегодня Кимберли едет вместе со всеми в автобусе. Теснее от этого не стало. Для этого она слишком худа. Джуит старается не смотреть на неё.
АПРЕЛЬ
Под темными гималайскими кедрами Джуит помогает Сьюзан подняться в дом по старым цементным ступеням. Они идут медленно. Она сильно похудела, и ей хватает сил только для того, чтобы наступать здоровой ногой. Со стороны больной ноги её поддерживает Джуит. Она чувствует себя больной и слабой, он чувствует себя старым. Каждые несколько ступеней они останавливаются, чтобы отдохнуть. Ей всегда становится хуже на шестой и последний день месячного курса лечения. Сегодня как раз последний день курса. Оба они уже свыклись с тем, что с каждым днём лечения тень болезни всё больше сгущается.
