Не то, чтобы эти люди привлекали его. Причина лежала глубже. Это было даже не навязчивым состоянием, а своего рода рефлексом. Его мать годами пыталась отучить его заглядываться на людей. Ей этого так и не удалось. Он постиг уловки, благодаря которым она и не подозревала, что он за кем-то наблюдает, тогда как он только этим и занимался. Он научился наблюдать за людьми между миганиями. Многие не замечали этого — ни за час общения, ни за всю жизнь. Зачем он это делал?
Для того ли, чтобы запомнить жесты, походку, манеры поведения, разговора, то, как слушают или смотрят на собеседника, встают, садятся, едят, пьют, снимают пиджак — и затем совершенствоваться в игре? Это было бы слишком просто. Такое объяснение удовлетворило бы тех, кто застал бы его за этим занятием. Но не его. Это было неким страстным желанием, неким голодом, которые он не мог себе объяснить. Иногда это занятие опечаливало его, иногда заставляло злиться на себя, иногда истощало своей неплодотворностью, но он не мог перестать заниматься им, как не смог бы приказать себе не дышать.
Теперь он смотрел на невысокого, подтянутого, загорелого парня, почти мальчика. Тот шёл к столу секретарши по ковру соломенного цвета. Голова немного великовата, как у жокея, крепкие плечи, узкий таз, черный костюм, только что снятый с вешалки в магазине Дж К. Пенни во Фресно. Он нёс маленький букет цветов, голубых и оранжевых Походка как у петушка-забияки. Глаза его сияли, а широкий рот расплылся в усмешке так, словно он вспомнил про себя какую-то шутку. За дальним рядом кушеток и стульев, он сунул букет в зубы и перевернулся «колесом». Молодая секретарша от удивления встала, а Джуит засмеялся. Парень поклонился, вручил её цветы, заправил галстук под жилет и произнёс, слегка гнусавя по-деревенски: — Уильям Хэйкок, мисс. К мистеру Морри Блоку, если можно.
Джуит вздыхает и переворачивается в постели. «Колесо» и букет должны были очаровать молодую женщину; чтобы мисс запомнила Уильяма Хэйкока навсегда. Может, она и запомнила его, а может и нет. Это значения не имело. Морри ошибся в Билле. На сцене маленького театра во Фресно тот выглядел таким ярким и многообещающим, как новая игрушка. Но оказалось, что у него недостаточно твердый голос, плохие зубы, маленький рост и что он, кроме того, совсем не умеет играть. Всё это было не смертельно, но он, ко всему прочему, был совсем не фотогеничным. Стоило ему только повернуть голову, будучи в кадре, и он начинал выглядеть, как кто-то другой. Поэтому он был нечастым гостем в приемной Морри.
Джуит вздрагивает. Ночь стала холодной. Он включает лампу, встает, прикрывает окно, вытаскивает свитер из выдвижного ящика и надевает его. Затем заползает обратно в постель и выключает свет. Он сворачивается под одеялом и смыкает веки. Теперь он сидит рядом с Биллом на переднем сидении побитой машины Билла, которая тарахтит вдоль дороги. Улица ослепляла неоновыми вывесками. Они ехали в мотель в пригороде Сан-Диего, где Джуит ночевал после игры в «Макбете» на шекспировском фестивале в театре «Глобус», что в парке Бальбоа. Этот театр был приблизительной реконструкцией шекспировского «Глобуса» в Лондоне — высоким деревянным цилиндром. Недавно его спалил дотла какой-то сумасшедший ребенок. Джуит усмехается, лёжа под одеялом.
В то же время, он чувствовал себя так, будто спалил театр сам. Он не был хорош в роли Макбета. Ему казалось, что та неделя никогда не закончится. Местные критики язвили на предмет красоты его голоса, а также о том, что он чересчур полагается на свой голос и его красоту. На следующем представлении он стал выть и хрипеть — режиссёр спросил, не сошёл ли он с ума. Лос-Анджелесские обзоры вышли днём позже. Критики насмехались — Джуит двигался, как танцор. Он пытался двигаться, шаркая как медведь, ковыляя как хромой футболист. Потом, за кулисами, леди Макбет предложила ему купить корсет. Она говорила, что едва сдерживала смех, прикрывая рот ладонями, в которых сжимала окровавленные кинжалы. Он не был хорош в роли Макбета и никогда не сыграл бы его хорошо.
Он холодно поблагодарил Билла за то, что тот пришёл. Не потому, что Билл смог бы объяснить ему, как надо играть. Этого ему никто бы не смог объяснить. Ему не хотелось торчать один на один со своими мыслями в проклятом мотеле всю ночь напролёт. Он уже устал от насмешек, которыми то и дело осыпал себя за слепую и тщеславную уверенность в том, что сможет сыграть эту роль. То была не вина режиссёра, который заискивал перед ним, и не вина других членов съёмочной группы — они то и дело изумлялись опыту и достоинствам мастера, которые он демонстрировал на репетициях. То была его собственная вина, потому что он верил им. Он презирал себя. Ему нужно было провести эту ночь с Биллом. По крайней мере тогда ему будет легче закрыть глаза на собственную глупость.
Билл припарковал машину у шумного тротуара, там, где кончалась цепочка одноэтажных номеров мотеля — домиков с потрескавшимися крышами и стенами песочного цвета. Свет фар прополз под кронами приземистых кедров. Билл протянул руку к заднему сидению, за холщовой сумкой с эмблемой авиакомпании, которую захватил с собой, а Джуит тем временем устало вылез из машины и громко хлопнул дверью, которая не закрылась бы, если бы ей не хлопнули. Билл выбрался из машины с другой стороны и посмотрел на Джуита. Крыша машины Билла была местами тронута ржавчиной — краска, которой он её покрывал, плохо переносила морской воздух. Билл посмотрел спектакль и поздравлял Джуита с успехом. Пока они ехали, Билл ни о чём другом и не говорил. Джуит не говорил вообще ничего. Он съёжился на сидении и хмуро смотрел в окно, подавленный от презрения и жалости к себе.
Билл сказал:
— Знаешь, почему мне никогда не стать актёром? — Он хлопнул дверью машины на своей стороне. — Потому что я никогда не любил этого. Вот ты любишь. А знаешь, что я люблю? Реставрировать мебель.
Джуит сказал:
— Ты умеешь это делать. А я не умею играть.
— О, господи! — фыркнул Билл и, мотнув головой, направился вдоль тротуара.
Белая эмблема авиакомпании на маленькой сумке Билла в свете огней казалась голубой.
— Да что с тобой? Эти вонючие обозрения? — Он обернулся и остановился. — Ты идёшь или нет?
Джуит вздохнул, сунул руки в карманы и, опустив голову, поплёлся вслед за ним.
— В обозрениях всё написано правильно, — сказал он.
— Нет неправильно. — Билл перехватил сумку и взял Джуита за руку. — Макбет был слабаком. Эта строчка — «мне волю пришпорить нечем, кроме честолюбья, которое, вскочив, валится наземь» — это не про него. Это про его жену. Ты разве не знал? Макбет был слабаком. Он позволил своей жене вить из него верёвки. Он просто делал то, что она хочет, чтоб только эта сука оставила его в покое.
Джуит посмотрел на него, вынул ключи, открыл дверь своего номера, вошёл внутрь и включил свет.
— Разве так я его играю?
— А разве нет? — Билл прошёл в комнату, поставил сумку на кровать и расстегнул молнию. — Макбет стал смелым, только когда понял, что его убьют. Он это понял. Он не верил в это дерьмо про «никто из тех, кто женщиной рождён», и не верил ведьмам. Эта она верила ведьмам.
