— Магия? Серьезно?
— Любая технология на достаточно высоком уровне развития становится магией.
Прозрачный посмотрел на Габриэля:
— Впрочем, магия она лишь для того, кто смотрит на нее снизу вверх.
— А если по-человечески объяснить? — Габриэль сохранил спокойствие. Государственная тюрьма в Заире любого научит быть сдержанным. Запросто. Если бы тогда не началась вспышка холеры, а единственный врач в тюрьме не оказался белым французом, а врачу не понадобился грамотный и не пугливый помощник… Неизвестно, где бы сейчас был святой отец Габриэль, он же фокусник Острофаум, он же Странник. Может, в яме за тюрьмой, засыпанный слоем извести. Бог знает.
«Но именно Бог привел меня сюда».
Пасселаим словно озадачился. Впервые вижу, чтобы прозрачный выглядел смущенным, подумал Габриэль.
— Прости, я забыл, что ты не человек. И все же — что там с Голубем и Воробьем?
— Голубь создает информационную копию личности. Электрический слепок мозга. Грубо говоря, это совершенно разные предметы. Голубь — это ксерокс. Воробей — радио. Он ловит нужную волну и транслирует ее.
— А откуда он… берет волну?
Прозрачный посмотрел на бывшего священника и пожал плечами.
— Информация никуда не исчезает. Это давно известно. Один ученый, гораздо позже, назовет это «ноосферой».
После использования Голубя остается чистый, подготовленный для записи мозг.
И трансляция Воробья через такой мозг оставляет четкий отпечаток. Полностью идентичный умершему оригиналу — с поправкой на некоторые помехи и ошибки записи.
Ты знаешь, что такое граммофон?
Фокусник кивнул. Он продолжал перегонять монету с костяшки на костяшку. И обратно. Вечная практика. И для хирурга полезно.
— А ты знаешь, как записываются пластинки? Обратный процесс. Не вибрация иглы рождает звук, а наоборот — звук, попадая в раструб граммофона, заставляет иглу вибрировать. И пластинка нарезана. Дальше болванку запекают в специальной печи — для отвердевания. И все, пластинка готова, теперь с нее можно слушать запись.
То же самое происходит, когда используют Воробья сразу после Голубя.
В чистую голову германского варвара записали воспоминания, все то, что составляет личность благородного римлянина Луция.
Личность Луция была записана через Арминия. Луций вызвал свою информационную копию из Вселенной, пока еще был жив. Воробей нашел ближайший приемник — и это был спящий молодой германец. Так что личность Луция, все его воспоминания, увлечения, обиды и радости, все осталось в голове Арминия.
Габриэль моргнул.
— О! Так вот зачем Луцию понадобился морфий! Ты просил меня дать ему ампулу…
— Он думал, что это яд, — сказал прозрачный. — Очень смешно.
Габриэль помедлил. Интересные у прозрачных понятия о смешном.
— Очень.
* * *
Высокий, как все германцы. Беловолосый и бледнокожий. С красивым, но каким-то неприятным лицом. У гема в ножнах — римский меч. Гладий.
— Мальчик, — сказал гем на неплохой латыни. — Иди сюда. Я ничего тебе не сделаю.
От ласкового тона варвара Фурия едва не стошнило.
— Я — аквилифер, — сказал он едва слышно. Голоса не было, пропал. — Аквилифер Семнадцатого Морского.
— Что ты там говоришь, мальчик? Я тебя совсем не слышу. Подойди ближе. Пожалуйста.
Гем наклонил голову и сделал шаг к Фурию.
— Покажи мне, что ты прячешь под рубахой, мальчик.
Глаза у него были не голубые, как обычно у германцев, а зеленоватые, словно туда плеснули болотной воды.
— Я тебя не обижу. Нет. Меня зовут Хлодриг. А тебя, мальчик?
Золотой орел расправил крылья. Гордо и независимо.
Германец замер, рот приоткрылся.
— Так вот он какой…
В следующее мгновение Фурий отчаянным усилием опустил древко.
Орел легко коснулся головы высокого «гема». Отпрянул. Словно всего лишь клюнул — на бреющем полете.
Тишина. Неумолчный зуд комаров, шелест осоки. Фурий видел, как качаются коричневые верхушки камыша — это воспоминание осталось с ним навсегда.
Гем моргнул. Сделал шаг вперед, к Фурию… в густых светлых волосах вдруг набухла и пробилась струйка крови — потекла по лицу. Один глаз гема был почти вдавлен в череп.
Второй, зеленоватый глаз варвара был широко открыт.
— Орел, — сказал варвар, словно сам себе не веря. — Выклюет…
Германец упал.
Орел Семнадцатого Морского Победоносного легиона размозжил ему череп. Фурий посмотрел на золотую птицу — морда орла была в крови и мозговом крошеве. Орел выглядел хищным и непобедимым.
Как сам великий Рим.
— У, ты моя лапочка, — сказал Фурий орлу. — Ты у меня… умничка.
И — опустился на землю. Ноги не держали.
* * *
Два месяца спустя к пограничной крепости римлян вышел заросший и худой как щепка, оборванец. Мост через реку был поднят. Ждали нашествия грозного и страшного Арминия, царя варваров, уничтожителя легионов. Ждали с ужасом и страхом.
Оборванец долго махал руками, прежде чем его заметили.
Они выходят — отряд солдат во главе с центурионом.
Оборванец выпрямляется. Салютует свободной рукой — неожиданно четко и резко. Центурион поднимает брови.
Ты солдат? — центурион все никак не может поверить. — Из легионов Вара?
Оборванец улыбается. И вдруг сдергивает тряпки с шеста, что у него с собой.
Вспыхивает огонь.
Центурион открывает рот. «Не может быть…»
Лес озаряется золотым сиянием.
Закатные лучи отражаются в раскинутых крыльях легионного орла.
— Фурий Люпус, — чеканит оборванец. — Семнадцатый Морской Победоносный, первый манипул второй когорты. Третья германская кампания. Легат — Гай Деметрий Целест.
Центурион поводит головой, словно фокала натерла ему шею.
— Кто ты?
— Я — аквилифер.
Орел реет над Рением, несущем свои тяжелые воды, окрашенные в молочно-розовый, на север, к далекому холодному морю…
К стране морозов и вечного льда.
1980 год, Советский Союз, Москва, Лубянка 38, Комитет Государственной Безопасности
Свиридов продолжал:
— Теория «плавающего будущего» или «дрейфа времен». Согласно этой теории, существуют неизменные, фиксированные куски времени — «материки» или «айсберги». Их изменение невозможно. Поэтому Гитлер до сих пор жив — в своем историческом периоде. И Берия тоже. А Кеннеди разнесли пулей череп. Но эти куски «твердого времени» словно бы плавают в среде «жидкого времени»… и вот тут-то мы можем кое-что сделать. Если захотим, конечно.
