Из дерьма и крови.
Из…
Обмен ударами. Блеск железа. Какой быстрый! Марк выдохнул. Однорукий был как молния. Быстрее декурион никого не видел. Никогда. К воронам! Будь ты проклят!
…Из ярости и боли.
«Ну и рожи у вас».
Из ненависти. Из любви.
Марк бьется. Клинок со скрежетом ударяется в другой клинок. Всадник чудом избежал ответного удара.
Гем улыбнулся. Так, что у Марка озноб пробежал по затылку.
Теперь он меня убьет, понял Марк. Он слишком хорош для меня. Даром, что у него одна рука, а у меня две…
Однорукий шагнул влево и остановился.
Вместо того чтобы атаковать, гем отступил к лошади. Поводья были намотаны на ветку…
— Стой! — заорал Марк. — Куда?!
Однорукий уже оказался в седле, наставил на Марка острие меча. Лошадь заплясала на месте.
— Не надо, разведка. Меня так просто не возьмешь.
Однорукий сжал коленями бока лошади, повод намотал на мертвую руку. Марк видел ее жесткую, гладкую поверхность. Сияние полусогнутых пальцев. Откуда он взял новую руку?
— Беги, разведка, беги, пока можешь, — гем говорил спокойно и доброжелательно. — Скоро всех ваших перебьют. Беги туда, где ваши города. Тогда ты можешь выжить. Если повезет. Беги за Рейн.
— Куда? — всадник опешил.
— Тьфу, черт. За Рений беги, разведка.
Марк покачал головой.
— Не хочешь? — однорукий поднял брови. — Понимаю.
Марк опустил меч. Дыхания не было совсем. Он усилием воли заставлял себя вдыхать и выдыхать, легкие словно вырезали ножом.
— Живи, разведка! Может, еще встретимся! — гем ударил коня пятками. Всхрап, удар, комья грязи… Через мгновение Марк остался один.
Живи?
Он огляделся. Живой — в окружении мертвых, изрубленных тел римлян и германцев.
Он сел на землю и завыл.
Глава 17
ПРОРЫВ
Сегест, сын Ингвиомера, царь хавков, 54 года
Римляне так и не научились нас понимать. Они зовут меня «rex», что значит — царь. Для них я — повелитель хавков, германцев. Они думают, что именно я, Сегест, сын Ингвиомера, делаю хавков союзниками римлян — лично, своей волей…
Нет, римляне так ничего и не поняли.
Сейчас, здесь, в темной тишине моего царского дома, я сижу за столом и жду, пока моя жена — одна из моих жен — принесет мне тарелку с похлебкой. Мой обед на римский манер. Свекла. Капуста. И немного мяса. И много воды. И чеснок. Фракийская похлебка, которая выглядит так, словно в миску плеснули свернувшейся крови. Хорошо, что здесь темно, от света у меня начинают болеть глаза и затылок. На свету мне придется решать, за кого я — за себя или за римлян.
Римляне считают, что именно я, Сегест, своей волей могу повернуть народ хавков против остальных племен…
Смешные люди.
Рекс — это не титул. Это всего лишь сочетание звуков, которое что-то означает только для римлян. Для германцев «rex» не стоит ничего. В Риме все решает Август, здесь решает общее собрание. Когда соберется толпа крикунов, называющих себя свободными воинами, я должен убедить всех — и каждого! — что то, что я делаю, правильно и умно. Римляне называют себя политиками, но настоящий политик здесь только я.
Политик, который ждет, пока жена принесет ему похлебку, которой стоило бы кормить свиней. Римское блюдо. Рим — это будущее. Будущее, в котором я не должен выслушивать каждого крикуна. Рим — это будущее, которое вот-вот станет прошлым… спасибо Арминию, будь он проклят!
Прекрасное будущее для моих детей.
И ради этого я готов жрать даже пойло для свиней.
Туснельда. Мне сейчас трудно произнести это имя. Девочка моя, девочка. Я — счастливый человек. У меня есть сыновья, которые заменят меня, когда я ослабну. Крепкие, сильные, умные… И одна девочка, ради которой я живу, ради которой рассорился с Арминием.
Арминий-Германн. Будь ты проклят. Ты отнимаешь у меня мою девочку.
Мою маленькую, прекрасную, нежную девочку.
Крошечные ладошки, лежащие на моих глазах. «Угадай, кто». Я смеюсь. Я плачу. Я отец.
Я помню исцарапанные коленки. Смешные, угловатые. Помню, как ты жаловалась на братьев, помню, как стояла, наклонив голову на плечо… и говорила серьезно, как большая.
И крошечные пальчики, трогающие мои жесткие волосы…
Моя маленькая, моя красивая. Мой свет. Моя маленькая девочка, которая больше никогда не будет моей.
Ублюдок Арминий.
Она где-то там, моя девочка. Далеко. Там, с этим ублюдком, которого выбрали герцогом всей Германии.
Где эта чертова жена с тарелкой овощной похлебки?!
Сколько можно возиться?! Неужели даже свиньи… или римляне! — готовы столько ждать?!
Германн. Гнусный вор. Как хорошо, что здесь темно. Иначе моя голова взорвалась бы от боли.
* * *
Когда жена, наконец, появилась, Сегест посмотрел на нее исподлобья тяжелым, бесцветным взглядом.
Жена вздрогнула и остановилась. В глубокой миске медленно колыхалась жидкость цвета свернувшейся крови.
Сегест, сын Ингвиомера, царь хавков, выпрямился.
— Вылей это дерьмо свиньям! А мне дай мяса.
* * *
Как легко быть на стороне «духов». Тот, кого теперь называют Тиуторигом, перекатился в сторону, под прикрытие куста, и поднял потертый армейский бинокль. Единственная ценность, что осталась от их несчастной экспедиции. Не считая блевотной пластиковой руки и «калаша» без патронов.
Мы были разведчиками в этом мире.
В этом времени.
Теперь мы все мертвы.
Тиуториг перевернулся на спину. Я, в общем-то, тоже мертв.
Мелкий дождь крошечными каплями оседает на лице. Хорошо. Прохладно. До подхода римлян к склонам Ловушки — еще несколько часов. Им сейчас нелегко там, в их лагере. К ним подтягиваются те редкие счастливчики, что смогли вырваться из леса. Раненые, изможденные, потерявшие надежду…
Этот караван римляне точно не доведут. Тиуториг представил сухую афганскую жару, синее горное небо, высохшие травинки, красную пыль в воздухе, поднимающуюся от гусениц «коробок» — от нее свербит в носу и хочется чихать. И сидишь весь в этой пыли, как в дерьме.
Он тогда сидел на броне и чихал. Идиотизм.
А потом раздался выстрел. Из гранатомета. В головной БРДМ.
Головной БРДМ превратился в факел. Столб пламени и черного дыма.
