Каждый раз после таких поездок Трис становилась мрачной и неуживчивой. Это длилось неделями, — и даже если она не сообщала нам об отъезде, мы всё равно понимали сразу же, как только её видели.
Я знала, что она каждый раз боится не вернуться. Нескольких часов достаточно, чтобы пропитаться запахом пары — «этой отравой», — и изо всех сил оттягивать разрыв. К счастью для Трис, родители Конрада считали, что присутствие пары будет отвлекать мальчика от учёбы, и провожали её на вокзал.
Я знала, что она ненавидит всё это, и всё равно ездит. Потому что Конрад — волчонок, и, хуже того, его отец — волк, и это он оплачивает ей жильё, и возможность уйти из аспирантуры в «академический отпуск», и врачей её матери, и хорошую школу для сестёр.
Наверное, поэтому Трис ничего не планировала. Просто ждала, что, может быть, Конрад повзрослеет, и она сможет его полюбить. Или не сможет, но запах затуманит сознание достаточно, чтобы это не было важно.
Ещё я знала, что Трис отчаянно верит: будто бы у двоедушников может быть не одна пара, а несколько, — и поэтому нюхает всех, кого видит. А ещё — ужасно мне завидует.
Потому что я всё-таки уехала, а она — не смогла.
— Так что знаешь, Кесс…
Она сказала это вдруг, продолжая давно позабытый разговор, и снова замолчала.
— Мм?
— Может, и не надо тебе его нюхать.
Двоедушники говорят: запах пары ни с чем нельзя перепутать.
Пара становится твоей судьбой, разделённой на двоих дорогой. Её жизнь — продолжение твоей, а ты сам растворяешься в ней и в вашем чувстве.
Пара пахнет домом, какого у тебя никогда не было. Пара пахнет несбывшейся мечтой; норой, в которой ты пережидаешь дождь; прелой листвой древнего Леса; огнями святилища Полуночи, где связали ваши судьбы.
Ты состоишь из этого запаха — чужого и такого родного, пронзительного и почти не ощутимого, ввинчивающегося в лёгкие и уютно свернувшегося в горле. Он пьянит, и хмельной дух наполняет счастьем и желанием быть.
Истинная пара дана тебе Полуночью. Это великий дар, — такой же, как предназначенная тебе судьба. Отныне и навек, ты не одинок на своей дороге; ты проходишь её, держась с кем-то за руки, и за одно это ты должен быть благодарен.
Пара пахнет лучшими запахами, — так говорят двоедушники. Пара пахнет всем тем, что ты так счастлив учуять, что почти боишься встретить это на самом деле.
Для меня это был запах волчьего лыка, запах манка над болотным бочагом, запах мха на кладбищенских арках.
Это был запах смерти.
Глава 12
Мы вышли в Красильщиках, — второй пригородной станции. Между ней и рекой громоздилась махина завода: здесь, как ясно из названия, алхимики создавали красители, их потом разливали в тюбики, банки и бочки и отправляли кораблями. Это было одно из двух крупнейших предприятий Огица, и оно даже обросло собственной кое-какой инфраструктурой.
Но двоедушники любили Красильщики совсем за иное: по другую сторону от станции был крошечный дачный посёлок, а за ним — пустое поле и молодой лес с довольно бедным пролеском. Самое то для приятных воскресных прогулок.
Подростки во главе с красноглазым вышли здесь же, и Трис успела скривиться, — но оказалось, что их ждал автобус. Погрузились с шумом, с гомоном, автобус запыхтел тёмным дымом и уехал, а мы пошли по дорожке к дачам.
К крайнему дому предприимчивый владелец, видимо, устав от бесконечных голых задниц в своих кустах, пристроил нечто вроде общественных раздевалок. За весьма скромную плату здесь можно было на пару часов арендовать ящик для вещей и крючок для куртки. Пахло плюшками с корицей; кто-то болтал, звучал глухой из-за перегородок смех; даже Трис понемногу расслаблялась.
Я стянула платье и бельё, сложила, завернула в ткань тяжёлый круг артефакта. Зажмурилась, переступила босыми ногами по холодным плитам пола.
Вдох — выдох.
Ну что, красавица, просыпаемся?
Звать сложно, — словно туман не только усыпляет, но и гасит любые звуки. Зверь недовольно повёл ушами и глубже зарылся носом в лапы. Я позвала снова, дёрнула за светлые усы, и ласка наконец открыла чёрные глаза-бусинки, глянула на меня гневливо.
Говорят, ласки никогда не бывают довольны. Вот и моя уже сменила шубку на роскошную белую, а смотрела, будто я её раздела до нитки.
Ласка зевнула. Я поманила её жестом, и она, лениво потянувшись, прыгнула, наконец, в меня.
На какую-то секунду наши тела соприкоснулись: мои пальцы и её цепкие лапы, моя сухая от работы с растворами кожа и её мягкий мех, — а потом мы прошли друг через друга, и она соскочила на каменный пол, а я осталась в тихом тумане.
Галка Трис, — конечно же, она обернулась быстрее меня, — испытывающе склонила голову, а потом оглушительно гаркнула.
Дать зверю волю — это как смотреть экспериментальное кино в большом гулком зале.
Примерно так я видела бы мир, если бы легла на пол; надела очки, резко усиливающие контраст цветов; поверх очков взяла бы снайперский бинокль; а вдобавок ещё нацепила вдовью вуаль на манер шор для лошади.
Ласка — мелкий зверёк, в несколько раз меньше домашней кошки, «крыса-переросток», как шутил мой брат. Но, смешно сказать, я внутри крошечной ласки чувствую себя — человечком на фоне космического корабля.
Песчинкой. Искрой разума. Точкой, в которую сжато «я»; а вокруг — воздух, вокруг — пустота.
Я чуяла, как запах плюшек щекочет звериный нос, а за ним приходит лавина других, новых запахов. Я чувствовала, как холодит подушечки лап пол. Но всё это было как-то далеко, не по-настоящему, не со мной.
Ласка лёгкими прыжками добежала до дверей, пролезла под рядом шерстяных занавесок, закрывающих дверной проём, нырнула в сугроб. Застряла в нём, повертела хвостом, замолотила лапами.
Я села в туман, обхватила колени руками. Мне не было ни холодно, ни стыдно, хотя вообще-то я терпеть не могу быть голой, а от любого сквозняка мгновенно покрываюсь гусиной кожей.
Но здесь было хорошо. Зверь резвился в снегу, походя сощерился на какую-то чужую белку, проследил, как галка наворачивает в небе неуклюжие круги. Шум близкого леса убаюкивал, под снегом слышалось мирное дыхание ленивых мышей, где-то пискнула синица. Это был живой, яркий, полный звуков и запахов мир, и ласка давно тосковала по чему-то такому.
Это её мир, не мой. Это она хочет скакать и охотиться ради забавы. А я устала от всего этого, и от разговоров про пары, и от судьбы, и от Полуночи.
Я ужасно устала быть человеком. И пока она там, — я могу, наконец, им не быть.
Туман кружился: уютный, мягкий, дурманящий запахом вина. Его завихрения складывались в какие-то образы, за которыми мне никак не удавалось разглядеть цельной картины. Меня качало, как на волнах, в голове мутилось, а туман обнимал меня, и это было так хо-ро-шо…
