Но там я словно знала, что нельзя. И не тянуло даже, не пробивало на слезы.
На смех истерический — да.
На ненависть ко всему происходящему — обязательно.
На злость к подполковнику, допустившему такое — само собой.
Но вот только не на слезы.
Я интуитивно чувствовала, что нельзя быть слабой. Просто нельзя показывать никому, насколько мне страшно, насколько мне дико.
Я помнила из распоряжений генерала слова про кресло, сразу поняла, что именно он имел в виду, и невероятно испугалась. От одной только мысли, что со мной могут такое сделать, становилось физически плохо.
Но показывать это кому-то? Нет уж.
По детдомовскому опыту я знала, что слезы, сопли и «я такая маленькая, несчастная и голодная» тут не прокатят.
Казенный дом, казенные люди.
А потому держалась изо всех сил.
На удивление, обращались со мной вежливо. Никто не бил, не лапал, не досматривал больше.
Заперли в камере-одиночке и оставили в покое.
Конечно, я за этот час, что там находилась, чего только не надумала. И на стену не лезла лишь потому, что была уверена: за мной смотрят. Наблюдают. И, вполне возможно, ждут.
Не дождутся, гады!
Мыслей, за что и почему так со мной, не было.
За недолгую жизнь привыкла к тому, что ты — бесправная букашка, которую просто жерновами перемелет и все. И пикнуть не успеешь.
И то, что я, вроде как, была под защитой подполковника, настолько смешно, на самом деле…
Потому что… Ну где он, и где я? Он мне ничего не обещал, ничего не говорил.
Ну да, трахал. Иногда даже нежно.
Ну да, слова всякие приятные во время секса шептал. Я даже верила. Тоже иногда.
Ну да, помогал. Хорошо помогал, так, как никто и никогда. Ну так я же не то чтоб сильно просила! И, в конце концов, в долгу не оставалась.
И вот сейчас… Ну где ты, подполковник? Мне так нужна твоя помощь!!!
Так что, плакать я не плакала, но унывала.
Сидела на шконке, рассматривала окошко, забранное решеткой. Ежилась от холода.
И надеялась, вот в самом деле, несмотря ни на что, надеялась, что мой подполковник за мной приедет. И спасет. Он же не простой мужик! Он же — супермен!
И обещал к тому же… Сам сказал, что едет.
И не приехал.
А что, если… Если отцу поверил? Сказал ему генерал, что меня на горячем поймали, а Вик и разбираться не стал. Просто поверил и все. Отец же. Генерал…
От подступающей дикой паники только звук открывающихся замков спас.
А, когда увидела на пороге знакомую высокую фигуру подполковника… Не знаю, в какой-то ступор впала. Не поднялась даже со шконки.
Так и сидела, смотрела, как он подходит ко мне.
Ближе, ближе и ближе.
И глаза у него… Синие такие. Аж сердце останавливается.
Вик молча наклонился, подхватил меня на руки. И вот тут прорвало.
Я вцепилась в него, как обезьянка в пальму, руками и ногами, повисла, уткнулась носом в шею, вдохнула одуряющий запах тела… И судорожно всхлипнула. Тихо-тихо. Один раз. Почувствовала, как на мгновение сильнее сжались тяжелые ладони, которыми он под задницу подхватил, устраивая поудобнее мою цепкую обезьянью сущность на себе. И все. Дальше плохо помню.
Очень плохо.
Как выносил, как с кем-то переговаривался, как сажал меня, безуспешно, на заднее здоровенного джипа.
Как не смог оторвать от одежды моих скрюченных пальцев и вынужден был тоже сесть сзади, умащивая меня на себе, словно капризного ребенка.
Как невозмутимо поглядывал на нас здоровенный мужик за рулем, которого я смутно помнила по заварушке той ночью, когда мы со Светой в историю влипли. Кажется, он был вместе с Виктором.
И немного, прям совсем чуть-чуть пришла в себя только уже в душевой. Когда руки своего подполковника на себе почувствовала. На коже обнаженной, настолько чувствительной, что реально синяки буду потом пересчитывать. Когда он вошел, нет, не вошел, ворвался в мое тело грубо и бесцеремонно, словно не мог ждать больше, не мог терпеть.
И я не могла ждать, не могла терпеть. Тут же подалась к нему с такой готовностью, с таким облегчением, словно это единственное, что мне нужно вообще в этом гребанном мире.
И, наверно, так оно и было.
Потому что после этого никакого моего мира не стало. Перестал существовать.
Другой появился.
Какой?
Наш? Общий? Или нет?
— Не плачь, малыш, — говорит он и целует, нежно-нежно в распаренные искусанные губы.
— Все уже позади, — говорит он и опять поднимает на руки, чтоб шагнуть за пределы душевой.
— Этого больше не повторится. Никогда, — говорит он и укутывает безвольное мое тело в большое махровое полотенце.
— Спи, — говорит он, укладывая меня на кровать.
И я сплю.
Долго, сладко, без сновидений.
Просыпаюсь от гула мужских голосов.
Перекатываюсь на кровати, сонно оглядываюсь в поисках своей одежды. Ну, или халата, в конце концов.
За окнами темень. Неизвестно, сколько я проспала, ощущение, что сейчас глубокая ночь. Или уже раннее зимнее утро.
Одежды не нахожу, а вот халат, большой, белый, аккуратно лежит на кресле.
Укутываюсь в него с головы до ног, словно в махровый сугроб, и топаю на голоса.
Тихонько. Прикидывая, надо ли появляться. Вдруг, там у Виктора серьезные люди, гости? А тут я, в халате… Неудобно. И вообще…
Потому замираю на пороге гостиной, встав так, чтоб не видели меня, прислушиваюсь.
— Ну и что? Это проблема, что ли?
Голос мужской, низкий, глубокий бас. Вроде как знакомый. Похоже, это тот самый мужчина, что вез нас.
— Нет.
Вик. Расслабленно так, лениво. От этих интонаций продирает дрожью. Сладко и возбужденно.
Ой, Сашка… Кошка ты мартовская…
— Ну вот и я о чем… Хотя, торопишься ты, конечно…
— Нет.
— У тебя, вообще-то еще проблема нарисовалась, не вовремя ты…
— У нас проблема нарисовалась, не путай.
— У нас.
— Что Росянский?
— А что он может? Парнишка в больничке. Переломан грамотно, специалисты у нас хорошие, переезд за границу на лечение не показан. Выйдет не скоро. И не полностью целым. Как только медики сочтут состояние удовлетворительным, пойдет под суд.
— Доказуху успеешь к этому времени?
